— Да, — дрожь в голосе удивила его. — Я злюсь за нас двоих.

То, как блестели ее глаза, когда она грустила — будто сдерживала слезы, даже когда это было не так… Как он мог забыть все это?

— Ты в порядке?

Эрик пожал плечами.

— Чарльз держится очень храбро. Это помогает. Джин… я все еще не уверен, что означает этот дар с чтением мыслей, но она восхищается им, — и все же он постоянно беспокоился за Джин, задаваясь вопросом, что может значить для маленького ребенка знать мысли окружающих ее взрослых — их гнев, их цинизм, даже их любовь. Он больше не прикасался к Чарльзу в постели, пока не был абсолютно уверен, что она уснула. — Офис социальной помощи иммигрантам загружен как никогда, но нам нужно адаптироваться. Раньше мы в основном имели дело с европейцами, в частности из Восточного блока. Но теперь большинство людей, которые приходят к нам, выходцы из Азии или Латинской Америки. В данный момент я пытаюсь помочь с трудоустройством человеку, который говорит только на вьетнамском. Чарльз немного выучил язык, пока служил там, но его здоровье не позволяет ему посвящать работе больше времени, чем сейчас.

— И у тебя есть друзья?

— Конечно. Отец Джером. Сослуживец Чарльза — Армандо Муньоз, помнишь, он прислал тогда его вещи? Он живет в Бруклине, мы с ним часто видимся.

— Я имела в виду твоих друзей. Не ваших с Чарльзом. Лично твоих.

«Нет, кроме тебя — никого, — хотел сказать Эрик. Но не стал. Что если Рейвен не так его поймет, услышит больше, чем он скажет? И если он скажет это, то обязан будет сказать и остальное. — Наша дружба значит для тебя хоть что-нибудь? Или это был всего лишь способ стать ближе ко мне на случай, если Чарльз погибнет, способ убедиться, что я достанусь тебе целиком и полностью?»

Он знал, что это не было правдой. Но чувствовал именно так. Даже воспоминания о тех приятных временах, которые он проводил с Рейвен, были для него отравлены. Как бы он ни любил Чарльза, они не могли постоянно быть друг для друга всем. Но он не замечал этих пустот так сильно, пока у него не появился друг, который их заполнил. Когда Рейвен ушла, Эрик чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо ранее.

— Они и мои друзья тоже, — сказал он. — Я стал чаще ходить в храм. И у меня есть Чарльз. Этого достаточно.

Она восприняла это как упрек, хотя он не понимал, что это прозвучит так, пока не произнес. Ее голова поникла, как увядший цветок. Какое-то время они молчали. Эрик доел свой суп, Рейвен двигала по тарелке кусочки сэндвича с пастромой, не съев даже половины.

— Ты не сказала, как дела у тебя, — наконец сказал Эрик.

— У меня проблемы.

— Что?

— С законом.

— Что?

— С ФБР. Если быть точной.

Эрик разрывался между двумя одинаково сильными желаниями: задушить ее и рассмеяться.

— Ты позвонила только потому, что пустилась в бега?

— Избавь меня от своего самодовольства, — огрызнулась она. — За всю свою жизнь я выслушала достаточно этого от Чарльза. И не похоже, чтобы в шкафу Джона Эдгара* не было папки и на тебя после всех протестов, в которых мы участвовали.

Он хотел защититься, защитить Чарльза, но решил, что не позволит себя отвлечь.

— Что ты сделала?

— … Я ограбила несколько банков.

Как бы он хотел верить в то, что она шутит.

— Прости за упоминание очевидных фактов, но ты случайно не забыла, что владеешь миллионами?

Щеки Рейвен залил румянец, а ее изменчивое лицо выглядело жестоким, как у тигрицы.

— Я сделала это не ради денег, Эрик. Ограбления были революционным актом. Атакой на систему. Деньги, которые мы украли, можно использовать против копов, армии и любой вонючей свиньи, которая посмеет встать на нашем пути.

— Ты действительно думаешь, что ограбление банков может изменить мир?

— Я должна что-то делать. Я участвовала в митингах и протестах, я была в Сан-Франциско — в центре всех этих событий, но этого недостаточно. И где-то глубоко внутри ты тоже это знаешь. Я уверена, что знаешь. Я видела это в тебе, Эрик. Ты был бы счастлив разрушить всю чудовищность этого мира, — Рейвен стукнула по столу так сильно, что его поднос задребезжал. — Если ты счастливо живешь внутри жестокой репрессивной системы, то ты тоже часть этой жестокости. Ты — часть репрессий. Я устала быть частью американской системы, которая превратилась в полицейское государство.

И хотя он был согласен с некоторыми ее утверждениями — даже с большинством, — одно из них Эрик все же не мог оставить без возражения:

— Ты понятия не имеешь, что такое на самом деле полицейское государство. А я — имею.

— Знаешь, то, что ты выжил во время Холокоста, не дает тебе морального права использовать этот козырь каждый раз, когда у тебя заканчиваются аргументы.

Он дернулся, уязвленный ее словами, но не настолько, чтобы промолчать:

— Прости. Я должен преклониться перед твоим моральным авторитетом грабителя банков, — Рейвен нахмурилась, и Эрик понял, что они упустили шанс на хоть какое-то подобие вежливой беседы. Он перешел к сути: — Что тебе нужно от меня?

— Мне нужно спрятаться.

— У тебя есть деньги. Уверен, ты можешь использовать их, чтобы залечь на дно.

— Я отказалась от денег. Порвала все чеки, когда рассталась с прошлой жизнью.

— И вместо этого начала грабить банки. Неужели ты не видишь, как это бессмысленно?

— Я не могу позволить себе вернуться! — теперь выражение ее лица было почти безумным. — Пути назад нет.

— Но ты здесь. Ты уже вернулась, — он с удовольствием произнес эту пусть неприятную, но правду.

— Нет, не вернулась. Я просто… Я не могу сесть в тюрьму, только не сейчас. Эрик, я должна покинуть страну. Просто сделай это для меня, и я позабочусь обо всем остальном. Мне даже не важно, куда я уеду. У тебя есть связи по всему миру. Ты оформляешь визы, документы и все такое — ты можешь сделать это. Я знаю, ты можешь.

Ну конечно. Даже если у Рейвен все еще есть ее паспорт с множеством виз, она не сможет использовать его, не будучи арестованной.

Эрик осадил свой гнев — оправданный, но все равно мелочный — и задумался. Это решение должно быть принято на основе правильных причин.

Одна проблема была больше других и в конце концов перевесила все остальное.

— Рейвен, если я помогу тебе, есть очень большой шанс, что ФБР все узнает, — сказал он. К собственному удивлению, он почувствовал ком в горле. Все, что он помнил сейчас — это их поездку на колесе обозрения, голову Рейвен на своем плече и радостные крики Джин, когда начался вечерний фейерверк. — Если это произойдет, офис социальной помощи иммигрантам закроют. Меня, возможно, посадят в тюрьму и совершенно точно депортируют, когда я отсижу свой срок. Если ФБР проведет тщательное расследование, а я предполагаю, что они это сделают, Чарльза могут сдать в полицию за содомию. Затем они заберут Джин, и ни один из нас больше никогда ее не увидит. Даже если бы риск был маловероятным, я бы не пошел на него. А я не думаю, что он маловероятный. Я думаю, что это чертовски вероятно. Если бы ты хорошо подумала, то поняла бы, что лучше было даже не приходить сюда. Я знаю, что твоей заботы о нас хватило бы на это.

Она не заплакала. Даже не вздрогнула. Ее голос был таким низким, что он с трудом слышал его сквозь шум кафе, когда она сказала:

— Я хорошо подумала. Но я должна была прийти.

Эрик продолжил, отказываясь поддаваться сомнениям:

— Если тебе нужны деньги, я могу дать наличные. Сегодня немного, но завтра — достаточно, чтобы, не знаю, найти хижину в горах Адирондак или Роки-Маунтин. Заляжешь на дно ненадолго. И ты всегда сможешь позвонить или написать, если тебе понадобится больше. Мы никогда тебя не бросим, — Чарльз поддержит его, Эрик заранее знал это. — Но из-за Джин мы не можем так рисковать.

— Я не хотела, чтобы… я просто… черт, — она перевела взгляд в дальний угол кафе, запустив пальцы в волосы и часто моргая. — Я не собиралась взваливать все это на тебя, просто… Я хочу, чтобы ты понимал.