По тому, как молчал Валерий после этих слов и по напряжению, исходившему от него, которое мокшанин чувствовал даже спиной, он понял, что внутри его Лерика шла серьёзная борьба. Решив больше ничего не говорить, Тамбов и сам замер, ожидая, что же скажет на это любимый.

«Лерик должен понять, — думал он, — у него ведь были такие же обстоятельства…»

— Что ж, ты прав. — Очень мягко и стараясь контролировать голос ответил Липецк. — Мой старый «Я», пожалуй, и правда раскаивается в том, как вёл себя с тобой…

Вновь развернув Тамбова к себе полуоборотом, Липецк, скрестив руки на его груди, прижал Тяргона к себе спиной, и губы его почти сразу же коснулись губ Антона.

— Похоже, это значит, что я прощён?.. — Сладко выдохнул мокшанин, когда поцелуй прервался. Но вместо ответа Валерий увлёк его в новый.

Похоже, это было действительно так.

В конце концов, никто бы не справился с тем, чтобы исцелить Липецка от старых, щемивших сердце ран, лучше Тамбова. Только Антон мог одарить замкнутого в себе «ёжика» такими любовью и теплотой, которые были необходимы тому всё время с момента смерти отца. Все эти века Валерий не был бесчувственным или бездушным — он просто замуровывал все свои слабости глубоко внутри, оставляя на поверхности лишь то, что могло дать ему силы жить дальше. Но это состояние не приносило ему счастья, оно наоборот подгоняло к безвыходности. Тамбов, в общем-то, не был единственным, кто мог спасти Лерика от засевшего глубоко в том чувства вины и вернуть к жизни. Но у него было одно весомое преимущество — он был к Валерию ближе всего, и потому шансов на то, что бичевавший всех вокруг, включая себя самого, Липецк будет излечен именно им, было гораздо больше.

И теперь, в тот момент, когда для обоих рушились привычные жизненные установки, они были рядом. Чтобы окончательно друг друга понять, простить и, конечно, открыться новым, доселе неизведанным ощущениям вместе.

Начало августа 1572 года, вблизи д. Молоди современной Московской области.

Но они справились, и Курск продолжал терпеливо ждать подходящего времени для своего главного удара и одновременно своей главной хитрости. И, как только гора трупов перед гуляй-городом уже выросла достаточно для того, чтобы создавать угрозу пешего штурма самодельной крепости, Глеб отправил гонца с командой к уже заходившим к татарам с тыла основным силам.

Если и был во всём сражении наиболее удачный момент для внезапного для врага удара сзади, то это, конечно же, был он. Именно в этих отрядах и находились оставшиеся его товарищи: Воронеж, Белгород и даже Орёл. Решение отпустить Ваню в бой далось Курску весьма трудно, и потому, руководствуясь опытом, он поставил его в самую безопасную часть войска, в то время как Вадим и Алексей должны были вступить в бой одними из первых.

Через несколько минут большинство царских сил, добравшихся до нужного места, сразу же атаковало татар в тыл.

Смятение в их стане невозможно было описать словами! Некоторые отряды Бахчисарая сразу же бросились к новой угрозе, моментально ставшей для них ещё одним фронтом, гам и шум битвы усилился многократно, ржание коней и крики людей заглушали абсолютно всё вокруг, даже выстрелы пищалей из гуляй-города и схожих с ним укреплений с другой стороны сражения. Вместе с этим та самая точка, всё также мелькавшая в стане неприятеля, уже носилась по полю битвы так, что уследить за ней становилось сложно.

Впервые за битву Курск почувствовал удовлетворение. Ещё бы, у него получилось хотя бы что-то и появилась ещё пока призрачная, но надежда выиграть эту битву, а, значит, спасти страну!

Спохватившись о товарищах, севрюк окинул взглядом поле битвы. И, найдя их, ужаснулся — Воронеж и Белгород оказались почти запертыми в окружении! А это значило, что действовать стоило без промедления, ведь и другу Глеба, и брату, грозила большая опасность. Понимая, что приказ не успеет дойти вовремя, Курск, не в силах больше только лишь наблюдать за происходившим, резко осадил свою лошадь шпорами. В эту же секунду сорвавшись с места, она едва ли не полетела на помощь.

Курск успел вовремя. Вместе с несколькими охранявшими его людьми он ворвался в самую гущу сражения и, ценой больших потерь, но, всё же, отбил фланг, спасая тем самым от плена или смерти привычного всем им раздолбая-Воронежа и своего меньшого и любимого брата, Белгорода.

1700 год, Воронежская верфь.

С тех пор, как Москва, наконец-то, изволил озаботиться вопросом государственного флота, на берегах Воронежа и Дона не переставая кипела работа. Постоянно что-то пилилось, строгалось, обтёсывалось, приколачивалось так, что слышно было на много вёрст вокруг. Готовые же корабли направлялись к Таганрогу, что находился в землях Черкасса и тот, хоть и нехотя, но пытался наладить у себя морское дело. Конечно же, Воронеж, следуя главному занятию своего народа, тоже работал. Дело у него спорилось: может быть от того, что он был олицетворением, а не человеком, у него всё выходило куда лучше, чем у окружавших его людей, а потому он и брался за самые сложные задачи. Но Вадим не унывал и работы не боялся: он знал, что она сложна лишь в начале, а потому снова и снова испытывал свою силу воли, берясь то за одно важное и сложное дело, то за другое.

По началу Воронеж и сам удивлялся тому, откуда в нём столько сил, желания и, главное, тяги к работе. Он помнил, что раньше, в то время, когда он ещё вместе с друзьями охранял границу, он не отличался трудолюбием, а заставить себя делать любое дело ему было довольно сложно. Ну, не считая ухода за лошадьми — животных этих Вадим любил и занимался с ними всегда с большой охотой и удовольствием.

Так почему же теперь он сам так рвался трудиться?

Брюнет задавал себе этот вопрос снова и снова. По началу ответа не было, но, чем больше думал об этом Воронеж, тем всё чаще мысли его сводились к размещённому неподалёку войску, охранявшему верфи, главным в котором был один из его старых товарищей, Белгород[3]. Вадим и сам ещё до конца не понимал, как могло присутствие Алексея рядом давать ему сил, однако это было, что называется налицо: работа в его руках кипела так, словно он был для неё рождён, а итоги в сравнении с другими корабелами поражали и его самого.

Белгород, следивший за порядком на верфях и иногда посещавший каждую из них, заходил к Воронежу довольно редко. Но в те дни, когда это, всё же, случалось, Вадим был особенно усерден. Однажды он даже поймал себя на мысли о том, что просто красуется перед Лёшей, но тут же отмёл её как неправдоподобную.

Но мысль не ушла. Более того, она перестала давать покоя. А ещё она рождала всё новые, среди которых были и те, которые для Воронежа стали совершенно неожиданными.

А что, если Белгород ему… нравился?..

Вадим пытался успокоить себя тем, что это не так, однако постепенно он всё-таки склонялся к этому объяснению, ведь другого-то и не было вовсе.

— Вот смотрю на тебя, — заговорил с ним Белгород в одну из своих проверок, — и думаю: и как только такому дурню, как ты, поручили такую ответственную и даже опасную работу?

Несмотря на то, что Вадим уже понял и принял свои чувства к Алексею, с тем, что тот всё ещё частенько его бесил своим занудством и излишними придирками, Воронеж сделать так ничего и не смог. Да он на самом деле и не хотел, ведь без своих извечных указаний и некоторого высокомерия Белгород не был бы сам собой. Вадим даже думал, что это пошло бы ему только во вред, ведь Лёша и понравился ему именно таким.

— А, может, всё-таки не дурню? — Ещё раз ударив топором по совсем недавно срубленному стволу дерева, Воронеж отложил его в сторону и, улыбнувшись, поднялся с места. — Иначе бы и не поручили.

— Ну я что тебя, не знаю что ли? — Хмыкнул Белгород, стараясь не обращать внимания на собеседника и глядя куда-то вдаль. — Меня вообще удивляет всё это твоё рвение. Тебя там что, подменили?