========== Пролог ==========

Постоянная жизнь на пустынных рубежах земли русской,

среди глухих лесов и болот, вечно настороже от воровских

людей, вечно на коне или в засаде с ружьём или луком за

спиною, с мечом в руке, постоянные схватки с степными

хищниками, ежедневный риск своей головой, своей свободой,

всем своим нажитком, выработали в течение времени из

севрюка[1] такого же вора и хищника своего рода, незаме-

нимого в борьбе с иноплеменными ворами и хищниками, все

сноровки которых им были известны, как свои собственные.

Е.Л. Марков

Воспоминания Курска о XVI веке в целом, подробнее останавливается только на 1570 году.

Шестнадцатое столетие. Тогда я был уже довольно зрелым олицетворением, прожившим множество веков и, по меркам людей, уже переступившим порог двадцатипятилетия, но за всю мою довольно долгую жизнь настоящую опасность я познал именно в нём.

Это было очередное беспокойное время, выпавшее на долю Русского государства. Одной из главных проблем, конечно же, был он — Бахчисарай. Этот степной хищник держал в страхе все южные земли царства — от польско-литовской границы и до самых ногайских степей. Усилившись, он приходил в эти земли как хозяин, уже давно практически считая их своими. В бесчисленных набегах его полчища год от года разоряли и убивали население, уводили его в полон, чтобы передать позже в руки Каффы[2]. Многие люди, не желая попасть в рабство, просто покидали этот плодороднейший регион, не сумев удержаться на закрепленном за ними участке — измученные набегами и запуганные скоростью и ловкостью татар, они уже не могли защищать ни себя, ни свою землю, а потому войска приходилось постоянно восполнять выходцами из других областей царства. Ситуация беспокоила Москву, но все его попытки хоть как-то укрепить свою границу были тщетны. Нет, он-то, в принципе, всё делал правильно: из года в год для защиты государства на приграничные земли отсылалось множество людей, строились новые крепости, но Бахчисарай был настолько хитёр и быстр, что обходил их окольными путями по оврагам, проникая в самое сердце Руси.

Он не был приучен добывать хлеб свой сам, потом и кровью, как это делали обычные русские люди, и потому, являясь одним из самых сильных воинов канувшей в Лету Орды, сыном самого Сарая, он решил жить так, как для него было удобнее всего — за счёт других. Бахчисарай будто смеялся над попытками Москвы и его войск хоть как-то закрепиться — каждый раз он действовал всё интереснее и изобретательнее, и потому ещё ни разу не был схвачен.

Всё это время я был один на один с ним.

Нет, конечно, я знал, что рядом со мной были ещё олицетворения: севернее жил мой брат, Брянск — его положение было лучше моего из-за того, что он не стоял ни на одной из сакм или шляхов[3], ведущих из Крыма в сердце России. Ему, выросшему среди лесов и любившему их всей душой, также была чужда и степь — в какой-то мере он даже страшился её, вероятно, ощущая себя беззащитным на таком широком открытом пространстве.

Ещё один мой брат, Белгород, жил южнее, и набеги Крыма были для него ещё большей опасностью, чем для меня. Представляя себя на его месте, я невольно жалел о том, что олицетворения прочно связаны со своей землей и народом и не могут надолго бросать их. Связь с Белгородом потерялась после того, как литовцы отдали его в рабство к какому-то перешедшему на их службу ордынцу, и тогда я довольно долго не получал от него никаких новостей, даже не знал, жив ли он ещё. И эта неизвестность только создавала у меня всё больше вопросов для Крыма, и, если он хоть как-то был в этом замешан, месть моя была бы уже не только за себя и государство.

Вдобавок я знал о еще нескольких олицетворениях, обитавших в округе, большей частью лишившихся дома и живших в лесах. Правда кого-либо, кроме Ельца, я не видел уже довольно долгое время. Живы ли они всё ещё, или Крым угнал их в рабство?..

В любом случае, непосредственно путь Крыму преграждал один лишь я, и потому я с каждым его набегом ослабевал всё сильнее.

Мер, предпринимаемых Москвой, явно не хватало. Нужно было организовать защиту этих рубежей лучше, но… Ещё недавно у него его были другие интересы: его взгляд был устремлён на юго-восток от себя, в сторону выросших на осколках Орды её «наследников» — Казанского и Астраханского ханств, и главные силы направлялись туда, а дыры в обороне, создаваемые Бахчисараем здесь, казались для Москвы менее важными и едва латались по мере прорыва. А ныне царю стала необходима Ливония, что мне казалось уже совсем непонятным: зачем откладывать вопросы, требующие непосредственного решения, ради туманных перспектив?.. Этот вопрос занимает меня и поныне. Или это я чего-то до сих пор не понимаю во внешней политике?..

Иногда мои мысли мучил ещё один довольно странный факт: Бахчисарай ещё сравнительно недавно, в веке пятнадцатом, в общем-то, не был таким кровожадным, как сейчас. Отколовшись от Орды, он нападал в основном на Литву и Польшу, а русские поселения грабил только поскольку постольку — если они попадали под горячую руку. Но вот с самого начала шестнадцатого века Крым не только озверел, но и изменил направление атак — казалось, будто кто-то дал ему сигнал о смене приоритетов, и потому теперь страдать вынуждены были уже мы. Была ли у этой внезапной перемены какая-то причина? Был ли кто-то, кому мог подчиняться Крым, этот независимый и почти одичавший воин степи? Я знал, что за ним стоят османы, но сомневался в их сильном влиянии на татарина, очень уж прямолинейный и резкий был у того характер. И потому, чем больше я думал о причинах таких изменений, тем чаще мои мысли, не находя ответа, переключались на более значимые и волнующие меня аспекты нападений — урон, причинённый Бахчисараем, количество моих людей, уведённых в полон им в своё логово и, что заботило меня больше всего, моё здоровье.

Именно поэтому я и думал иногда, что лучше бы Орда оставалась цельной. Совсем не потому, что я бы хотел видеть у границ Руси сильнейшего противника — дело в том, что, пока в едином государстве был единый правитель и, что явно, более разумный, Сарай, было проще. Проще в том, что он хотя бы давал возможность переговоров, перемирий и всего того, для чего были нужны послы, ездившие то из Руси в Орду, то обратно. С Бахчисараем было же совершенно не так. Казалось, он был просто не способен на какой-либо разговор. К тому же, ходили слухи, что убил Сарая никто иной, как сам Крым. Я до сих пор не представляю, насколько же можно быть жестоким, чтобы лишить жизни собственного отца! А ещё, если это, всё же, правда, мне стоило опасаться его гораздо сильнее: возможно, убивать олицетворения для него уже не в новинку.

Чем хуже становилось моё состояние, тем сильнее я чувствовал какую-то необъяснимую связь с Крымом, будто во всем мире были с ним только мы — друг против друга, но, при этом, существовать одновременно и не должны были вовсе. Кто-то из нас должен был победить и остаться жить: есть, спать, возможно, любить, — как все нормальные люди. Кому-то же был уготован другой вариант: он должен был покинуть этот мир, уступив место сильнейшему.

Я был создан для боя, в нём я нашел свое предназначение, и в нём же Крым и стал моей целью, моим наваждением — я будто поклялся самому себе, что сотру с лица Земли это разбойничье ханство, окопавшееся на своём полуострове. Или, по крайней мере, сделаю всё, чтобы не допустить больше угона полона, ведь, когда страдает народ, плохо и его олицетворению. С тех пор моя жизнь напоминала бесконечную гонку за этим зверем степей и водоразделов: я постоянно продумывал какие-то тактики и засады, изучал его вооружение и стиль боя, а, точнее, грабежа — казалось, я знал о нем всё, думал каждый день. Я… жил им? И умирал от бесконечных боёв с ним одновременно.

Иной раз мне даже казалось, что всё мое предназначение в этом мире связано только лишь с ним одним, и всё закончится в момент моей победы. Или поражения — если я не справлюсь, меня уже ничто не будет волновать, но, пока я жив, я приложу все силы для того, чтобы в итоге из нас двоих остался лишь я.