Как я ни пытался скрыть своё самочувствие, моя семья всё же об этом прознала. Нет, я не говорю о Белгороде, — нам было неизвестно, что с ним случилось, практически весь тот век. Я о Брянске, который стал всё чаще и чаще навещать меня, и о Чернигове, нашем отце. Сам он не мог посетить ни меня, ни брата, так как жил на тот момент в постоянных войнах — на нём, как, в прочем, и на многих других олицетворениях, в то время сходились интересы Русского царства и Литвы. У Бори же всегда было спокойнее, хотя Литва претендовала и на него тоже, да и сам он отличался определённым добродушием, небольшой наивностью, а также очень любил своих родных и потому переживал за нас.
— Какими судьбами здесь? — Заметив его ещё в окно, я с трудом вышел на крыльцо. — Ты не вовремя…
— Вижу-вижу. — Оглядев меня, брат хмыкнул. — Тебе не стоило меня встречать, ты же всё ещё слаб.
Несомненно, он был прав. За всё это время Крым уже изрядно потрепал меня, и я с тревогой, но позволял себе думать о том, что уже никогда не стану прежним.
Смирился.
А иначе, живя на пороховой бочке, и не получится.
— Мне уже лучше. — Собрав силы в кулак, остановил его я. — Так зачем пожаловал-то?
— Как раз проведать тебя. Ты ведь не чужой мне, да и батя просил узнать, как ты себя чувствуешь.
Кое-как разговорившись, мы прошли в небольшой снаружи, но казавшийся просторным изнутри дом. Построен он был наспех и уже довольно давно, после одного из набегов, когда Бахчисарай уничтожил моё прежнее жилище, и потому он уже был изрядно тронут временем и обветшал. Когда мы разместились у небольшого стола, служившего мне обеденным, я продолжил.
— Отец, говоришь… Сам-то он там как?.. — Я нахмурился. Мои мысли снова и снова возвращались в далёкое, уже почти совсем забытое детство. Брянск начал рассказ. Он что-то говорил о политике, о нестабильности, о планах Москвы в Ливонской войне, о роли Чернигова, да и всей Северской земли в них…
— Знаешь, а ведь Чернигов всегда любил тебя больше. Он возлагал на тебя столько надежд, ты был нужен ему как наследник…
— Курь, ты чего? — Я видел, как Брянск подумал, что я не в себе, видел тревогу и беспомощность в его взгляде, но не реагировал, продолжая неосознанно защищаться. Вот только от чего — я и сам не знал, ведь настоящий враг у меня только лишь один. — Разве ты не знаешь ответов на все это?.. — Брянск грустно улыбнулся, протягивая ко мне руку. — Я ведь потому и здесь. Ты нужен нам, и мы все волнуемся за тебя.
Он не знал, что ответить, и потому, сев рядом, просто обнял меня за плечо одной рукой. Он понимал, что слова бесполезны, но также знал и о том, что, если не разговаривать со мной, мне станет только хуже.
Переборов себя, он продолжил рассказ и, дабы немного меня утешить, перешел на тему столь любимого мною Крыма. Говорил он аккуратно, опуская лишнее и стараясь не задеть меня за живое напоминаниями о том, что я на протяжении всего противостояния с Бахчисараем практически всегда проигрывал ему.
— В самом деле, о чем думает Москва? Ливония — это, конечно, важно, но ведь нужно показать и Крыму, кто истинный хозяин этих земель!
— Знаешь, — я все-таки разговорился, — когда меня взяли на службу, я впервые почувствовал себя на своём месте. Именно тогда я был рад и горд за себя, как никогда раньше. Но… — Я остановился, будто ещё раз прокручивая в памяти основные прошедшие события. — Но я мало что смог сделать. Я быстро понял, что враг в разы сильнее, и мне одному не справиться. Была бы у меня хотя бы помощь, хоть кто-то… Кто-то ещё, кто также считал бы своим долгом защищать границу и осознавал всю важность этой задачи!
Брянск молчал. Тишина длилась довольно долго, как вдруг на лице брата показалась небольшая улыбка.
— Слушай, Курь, — начал он, — а что, если тебе собрать свой… отряд? Не даром же люди говорят, что один в поле не воин.
— Ты о чём? Об олицетворениях? — Не понял сначала я. — Тот же Крым-то вполне себе один, а страшен как целая армия.
— Ну, мы же знаем, что где-то рядом с нами есть еще несколько олицетворений. Ну, по крайней мере, можно будет попробовать как-нибудь вытащить Белгорода… — Он на секунду замялся. — Или хотя бы попытаться узнать точнее, где он сейчас.
— А что, если всё ещё в рабстве? Если его вообще уже продали в Каффе черт знает куда, а?!
— Ну… Не думаю, что его продали. Посуди сам: во-первых, он не у Крыма, а потому шанс на это уже меньше, а во-вторых, он — олицетворение, и потому ценнее обычных людей, в том числе и как раб. И потому, возможно, он может всё ещё оставаться на свободе. — Брянск хмыкнул, словно вспомнив что-то неприятное. — Насколько я помню, его хозяин погиб несколько десятилетий назад. По крайней мере, так говорили люди. Если это правда, то теперь у меня нет ни единого предположения о том, где искать Белгорода… Ну ладно, Бог с ним пока что, там может быть действительно трудно. Как насчет Ельца? Ты же видел его не так давно?..
— Ну, как сказать…
Зараженный идеей брата, я постепенно начал успокаиваться. И что это я, в самом деле? Обычно спокойный и сдержанный, а тут вдруг расклеился, как девчонка. Хорошо хоть не перед посторонним…
— Зная его характер… — Я хмыкнул. — Да и после того совместного похода мне не очень хочется снова воевать с ним на одной стороне.[4]
— Это же было очень давно. — Удивился Брянск. — Может, он уже изменился?
— Очень вряд ли. Да и все равно, Борь, осадок. Осадок остался.
— Послушай, Курь. Возьми себя в руки и начни действовать. Никто не поможет государству в сложившейся ситуации так, как ты. Подумай над моим предложением и, если примешь, начни с Москвы, он поможет. Когда-то же он должен обратить внимание на то, что происходит под самым носом! Это же может быть опасно даже для него самого, в конце концов!
— Хочешь, чтобы он ещё и вылечил меня? — Я усмехнулся, вспоминая предыдущую попытку брата.
— Не без этого. Я знаю, о чём ты думаешь, но, пойми, в тот раз это был единственный способ убрать тебя с передовой.[5]
— Вот только потом я пару десятков лет расхлёбывал то, в чем обвинял меня Москва. А всё благодаря тебе. — Я посмотрел на Брянска с вызовом. — Не стыдно?
— Если это помогло тебе, то нет. Курь, серьёзно. В нашем деле поправимо всё. Всё, кроме смерти.
И в этом я не мог с ним не согласиться.
На самом деле идея брата показалась мне весьма неплохой, но в тех реалиях чересчур сложной. Я и представить себе не мог, как это: взять и собрать в Диком поле олицетворений, которых даже и не понятно, где искать. Пусть даже и с помощью Москвы. Да они же могут быть где угодно и, как в пределах своей земли, так и вне её! И что, мне нужно прочесать бескрайние просторы степей, да ещё и, возможно, наткнуться где-то на крымцев? Это было поистине безрассудно.
Да и Брянск тоже хорош: за то, что поддержал и предложил хоть какой-то выход, ему, конечно, спасибо, но ведь мог бы и войсками помочь! Ну, или хотя бы деньгами. Ан-нет, уехал обратно к себе, на север, в леса, отговариваясь тем, что и там у него дел невпроворот. Знаю я его дела — Смоленск сейчас как раз снова в составе царства, и он всяко попытается этим воспользоваться.
Несмотря на все сомнения, я понимал, что в одиночку мне, скорее всего с Крымом не справиться. Тем более, пока я находился в состоянии, довольно далёком от привычного. Но часть меня очень долго не могла принять идею брата, и даже спустя значительное время после разговора и высказанного им предложения я всё ещё цеплялся за идею личного противостояния и не желал принимать ни от кого помощь.
Но одно нападение изменило всё.[6]
Это снова был он: тот, о ком я думал каждый день в течение последнего века, тот, кто наводил страх и ужас на обширную территорию пустой, но от природы богатой земли от Перекопа до самой Оки. В этом набеге, как и всегда, Бахчисарай применил свою излюбленную тактику: он пробрался вглубь нашей территории, стараясь ничем не выдать своего присутствия, а затем обнаружил себя и грабил все поселения до самой границы, захватывая множество ценностей и уводя в плен тысячи людей. Такой вид грабежа оправдывал себя уже несколько десятилетий и, как бы я ни пытался противостоять ему, все мои попытки были тщетны. Я то не мог, то не успевал обнаружить татар: они пробирались вглубь государства не по рекам, главным дорогам того времени для русских людей, а по самым сухим местам — тем, откуда реки только-только берут свои начала. Он не любил воду ни в одном из её проявлений, но, тем не менее, жил, окружённый ею с трёх сторон. Мы же, наоборот, селились в основном вдоль них: водные артерии ещё издревле служили для нас не только источником жизни, но и путями.
