Но, когда всё было хорошо, а я был под надёжной защитой теперь уже только моего Мангупа, злая часть вела себя вполне прилично, если не считать нескольких пошлостей, которыми она иногда будоражила моё сознание.

Феодоро и раньше не видел во мне никакой угрозы и был очень добр и мил со мной, но теперь он и вовсе был безмерно благодарен мне за поддержку и заботу. Знал бы он правду, я бы вновь потерял любимое олицетворение, но я…

Я был слаб. А ещё уже не мог разрушить своё счастье, за которое, всё же, боролся, пусть и самым низким из возможных способов. О том, что я поступил именно так, я не жалел ни секунды даже когда вспоминал обо всём, что делал. Последние же сомнения в правильности содеянного были забыты после того, как наши губы встретились, а тела сплелись в едином порыве.

После этого я почти всё время жил с Феодоро.

Будучи и ранее склонным к чрезмерному отдыху, у него дома я обленился ещё сильнее. Хоть сам его главный город и находился в горах, мне не нужно было часто покидать его дом: обо всём, что могло понадобиться в быту, Мангуп заботился сам. А ещё он однажды напоил меня вином — странным напитком из винограда, от которого мне почему-то стало очень легко на душе, мир — ярче, красочнее и добрее, а сам Феодоро показался мне ещё более прекрасным, чем прежде.

Моё блаженство не нарушал даже его малолетний сын, которого я даже стал считать своим пасынком и довольно сильно к нему привязался. Звал я его «Ахтиаром» − «Белым берегом», как бы отдавая дань внешности, слишком напоминавшей отцовскую, и его территории, расположенной на побережье. Своей похожестью на Мангупа он мне и нравился, а от Корсуни, с её истинно греческими тёмно-каштановыми волосами и зелёным огнём глаз, он не взял ни того, ни другого.

Как выяснится потом, характер у мальчика тоже был полностью в отца.

А ещё у Феодоро был сад, самыми прекрасными цветами в котором были розы. Было очень неожиданно осознавать себя ковырявшимся в земле, но пара кустов этих цветочных цариц, белых и алых, приковала к себе моё внимание надолго.

Я ведь как раз алая. Мои руки залиты кровью врагов, хотел ли я того или нет. Мангуп же — белая. Чистый, самый светлый цвет, олицетворяющий… Идеальность. Видимо, я просто жил в своих грёзах, да?..

А ещё белая — это старый я.

1441 год, г. Солхат.

За это время мы так сблизились с Феодоро, что даже воевали вместе против коварного Каффы.[13]

Я знал, что Сарай не одобрит моих отношений с кем-то до становления меня полноценным олицетворением, а уж если объектом моих чувств станет мужчина, который, к тому же, намного старше меня, то тем более. Эта, а также ещё несколько причин и побудили меня в очередном письме в столицу поднять вопрос об отделении своей территории в полностью своё государство. В том, что я смогу сам управлять ей, я к тому времени уже не сомневался. Ну, а если что, у меня всегда был тот, у кого можно было спросить совета, если не положиться целиком.

О мести Шаруканю-Глинску я тоже не забыл, и потому, желая решить обе проблемы сразу, отправился в Литву за помощью в отделении от отца. Намереваясь заверить сбежавшего половца, что простил его и не причиню никакого вреда, я собирался использовать его в качестве инструмента для получения полной самостоятельности и полноценности, а уж потом решать вопрос относительно него самого.

Это всё, конечно, было лучшим вариантом развития событий. В худшем же мне светил едва ли совет, ведь опальный беклярбек мог и не захотеть снова иметь что-то общее с государством, в котором за его голову была положена награда.

Но я надеялся на удачу, и потому всё-таки поехал к с своему старому знакомому.

Как я и ожидал, Глинск помогать мне отказался. Он сослался на то, что ему вполне неплохо живётся в Литве и уже нет нужды снова впутываться в старые разборки. Было видно, что он боялся моей мести — эта мысль так и осталась невысказанной, но на протяжении всей нашей встречи висела в воздухе. Думаю, половец и сам понимал, что скрыть от меня это не удастся. На фоне того, что разборок я не устраивал, ограничившись лишь несколькими весьма колкими фразами, его отказ отдавал чрезмерной осторожностью.

Что ж, этот хитрец всегда отличался умением затирать за собой следы и уничтожать то, что могло бы его выдать. И как он вообще додумался тащить меня на Куликово, зная, что там я могу всё узнать? Хотя, я тоже хорош: как же мне не стыдно было так сильно расстраивать его планы в отношении занятия ордынского престола, ведь я всегда был с ним таким послушным лапочкой?..

Устроился в Литве Шарукан-Глинск тоже довольно неплохо: обзавёлся территорией, домом, хозяйством, раба себе взял — паренька-подростка с очень-очень светлыми, почти белыми волосами. Не могу утверждать, что он мне понравился, однако в нём всё-таки было что-то притягательное. Может быть, виноваты были его большие светло-зелёные глаза, смотревшие на всех вокруг так жалобно и покорно?..

Тем, что Глинск смог столь успешно и за столь короткое время прижиться в новой стране, он тоже довольно сильно поразил меня. Вот уж не знали эти проклятые литовцы, с кем на самом деле имели дело! Хм, или знали и молчали, выжидая удобного случая? Помня их отношение ко мне, и, особенно, к Феодоро, ожидать от них можно было всего, чего угодно.

1456 год, г. Солхат.

Так или иначе, с помощью Глинска или без, а сдаваться я не собирался. Мне нужно было собственное государство, и эта идея не без помощи моего второго я, просыпавшегося временами, прочно укоренилась в моём сознании.

Из очередного прибывшего в Солхат послания Сарая я понял одно: отец ни за что не отпустит от себя своего единственного наследника. Конечно, он любил мою сестру, Хаджи-Тархан, куда больше, чем меня, но, следуя старой традиции, претендовать на место правителя мог только ребёнок мужского пола, а, значит, только я. И отец собирался держаться за меня изо всех оставшихся у него сил.

Не то что бы меня сильно радовала война с собственным отцом, однако в нём и только в нём я видел в те годы причину того, что не смог стать полноценным олицетворением. Мне казалось, что, как только я получу собственную страну, я, наконец-то, смогу стать сильнее, серьёзнее, а, главное, быть наравне с другими.

Накормив свои плохие воспоминания, связанные с Сараем, ненавистью и оставив хорошие голодать, я впервые так сильно возненавидел его. По началу это было игрой, направлявшей меня в нужное русло, но уже вскоре я не смог отделить её от жизни. Тот, другой, я прочно вплёл восприятие отца как помеху для моего развития в моё сознание, и я снова не мог не послушаться приказывавшего голоса в своей голове.

— Убери его с пути, убери! Ведь он только меш-шает нам…

И свою свободу я всё-таки отвоевал. Вот только полноценным это меня почему-то так и не сделало.

3\4 XV века, г. Солхат.

А жаль, ведь теперь удары судьбы сыпались один за другим. Весть о том, что Константинополь, бывший вот уже как тысячу лет столицей уже не такой могучей, но всё ещё весомой в мире Ромейской империи, захвачен турками, стала полной неожиданностью для всех нас. В последующие несколько лет новости о покорении ими всё новых и новых частей некогда великой страны будоражили кровь всё сильнее. Напряжение росло медленно, но верно, и особенно оно было заметно по Мангупу и Каффе. Бывшие некогда врагами, теперь они должны были объединиться перед лицом общей и очень серьёзной опасности, однако, к сожалению, ослеплённые гордостью, не спешили находить общий язык.

А туча, меж тем, всё надвигалась.

3\4 XV века, г. Каффа.