— Этого не может быть! Это происходит не со мной!

— Нет, Крым, мы с тобой вместе всё это видим, так как живём в одном теле.

— Я не верю, не верю! — Кричал я уже вслух, едва ли не плача.

1382 год, г. Солхат.

Списавшись, наконец, с отцом, я узнал все подробности заговора Шарукана и ещё больше утвердился в своём желании отомстить бывшему воспитателю. Вот ведь мерзавец, а я и не представлял, что настолько близкое олицетворение может так предать!

Сам же Сарай чувствовал себя всё хуже. Он так и не оправился после самоубийства мамы, и потому Кашлык, помогавший ему в борьбе против Шаруканя, а ранее так и вообще не вылезавший с самого востока Орды, вдруг взял ситуацию в свои руки и от имени отца начал править страной. Это грозило новой замятней, но он, ко всеобщему удивлению, действовал довольно мудро и грамотно: Шарукан был объявлен вне закона, а Москва, как представитель Руси в Орде, за отказ платить дань подвергся суровой каре — город был взят и разграблен, да и от соблазна проучить само олицетворение никто отказываться тоже не стал.[10]

1395 год, г. Сарай-Берке.

А затем на нашу землю пришла ещё одна напасть — Улуг Улус стал препятствием на пути величайшего воина четырнадцатого века, Самарканда. Он, желая обрушить наши торговые связи и мстя Кашлыку, прошёлся по нашим землям, сея хаос и разрушение на своём пути и оставляя за собой реки крови и пирамиды из черепов.

Отец понимал, что бой с ним станет самым сложным за всю его жизнь. Понимал он также и то, что, будучи уже далеко не в самой лучшей своей форме он, скорее всего, ему проиграет. Однако Сарай не мог бросить свою страну и народ перед лицом опасности и встретил врага лицом к лицу. Встретил с честью, не убежал постыдно, как я сам недавно с Куликова поля. Да и поединок был сложным: отец, хоть и довольно сильно ослаб в последнее время, всё ещё представлял из себя очень сильного соперника.

Как он и думал, он проиграл. Самарканд же, отдавая дань уважения его храбрости, бесстрашию и чести, решил не добивать Сарая, как остальных своих противников. Но это было и издёвкой: после боя теперь уже не только душевное здоровье отца покатилось по наклонной вниз.[11]

Такая самоотверженная защита Сараем своей страны мне понравилась, и я, наверное, прекратил бы ненавидеть его за мать и моё рождение, но то что происходило в моём сознании, к сожалению, уже было необратимо.

И дома, в Солхате, я сходил с ума всё больше. Теперь, когда Шарукань напрямую мне не угрожал, но всё также был недоступен ни мне, ни даже моему отцу, этот некто другой в моей голове и начал планомерно, изо дня в день настраивать меня против половца, взращивать во мне зёрна мести, которые я по началу ещё пытался закопать глубоко в себе. Но теперь, под шипящий шёпот этого нечта, рассказывавшего о том, как именно можно избавить моего бывшего аталыка от жизни, а нас всех — от проблем, я начал постепенно понимать, что мои собственные мысли, чувства и желания совпадают с таковыми у этого голоса почти полностью.

С тех пор злоба, ярость и обида копились во мне несколько лет, и они сломали бы меня окончательно, не дай я им выход.

1399 год, г. Солхат.

Жертвой стала Херсонес, которая и без того тяжёлыми родами их с Мангупом сына сильно подорвала своё здоровье. Я, к концу четырнадцатого века уже безраздельно и бесповоротно влюбленный в Феодоро, смотрел на неё уже с плохо скрываемой ненавистью. Я понимал, что на её мужа не имею совершенно никаких прав, однако то, с какими благоговением и любовью заботился Мангуп о своей любимой жене и таком долгожданном сыне, выводило меня из себя.

«Меня, меня пожалей, меня!» — кричало в агонии всё моё существо, и впервые после смерти матери я снова чувствовал себя отчаянно одиноким, хотя, казалось, уже давно отпустил Итиль и научился жить самостоятельно.

А Феодоро, казалось, не замечал моего отношения к его жене. Ну конечно! Ведь с ним я был настолько ласков и мил, насколько мог себе вообще представить высшее проявление этих добродетелей. Желая видеть его едва ли не каждый день, я постоянно наведывался к ним в гости — порой даже без приглашения, ведь я же уже был другом Мангупу и считал его дом едва ли не своим.

— Убей её! Убей, чтобы она больше не смела быть рядом в Феодоро! С нашим, нашим, наш-шим Феодоро…

Тогда в моей голове и родился этот план. Он был подсказан мне той самой тёмной стороной меня в один из тех вечеров, когда я снова мучился от ревности. В отличии от множества мерзостей, предложенных моим другим «я», этот способ выглядел почти безболезненно, относительно просто и, что главное, не оставлял следов. Мой злой фантом предлагал отравить конкурентку, так нагло забравшую у меня моего возлюбленного. Да, забравшую, хоть я и появился в их жизни гораздо позже их свадьбы.

После тяжёлой внутренней борьбы я согласился, и мне уже было плевать на то, насколько в мои прежние моральные устои вписывалось убийство. На кон было поставлено слишком многое.

Теперь уже не этот зверь внутри меня просыпался время от времени, а моя первая личность, а голос разума, в отличии от другого, я слышал всё реже и реже.

И, конечно, моя истинная сущность, затерянная где-то в глубине моего сознания, уже редко управляла движениями тела. Всё чаще ей оставалось лишь покорно наблюдать за происходившем в жизни, не в силах повлиять ни на одно событие. Теперь уже ничто не мешало мне по-тихому убрать Херсонес так, чтобы Феодоро ни о чём не догадался. Более того: в её случае всё можно было списать на отголоски не самых лёгких родов.

Дрожавшими руками отравляя её воду и пищу, я изо дня в день подводил Корсунь к краю.

В прочем, всё вышло даже проще, чем напридумывал для себя я: литовцы, с которыми Мангуп вёл давнюю вражду, однажды-таки решились проникнуть глубоко за Перекоп. Они хотели насолить столь сильно досаждавшему им княжеству, и потому позарились на самое дорогое и одновременно слабое — жену Феодоро.[12]

Одно наложилось на другое, другое — на третье, и теперь уже даже я не мог сказать точно, от чего же на самом деле умерла Корсунь. Мне же это было лишь на руку, так как теперь я был полностью чист перед своим любимым и даже остался с ним один на один. Ну, почти.

Начало XV века, г. Солхат.

А потом наступили те годы, которые я и сейчас могу с лёгкостью назвать золотыми. Конечно, по началу Мангуп долго убивался по своей дорогой и любимой жёнушке, но я ведь специально был рядом, чтобы утешить его в такой тяжёлой и печальной жизненной ситуации.

Кто же, если не я?.. Каффа что ли?

Он, кстати, только нарушал наш покой своими постоянными территориальными претензиями, но, если не обращать на это особого внимания, то первая половина пятнадцатого века была для меня едва ли не сном. Мы были наедине: Мангуп и я, изо всех сил старавшийся облегчить его горе. И эта моя поддержка постепенно, но перерастала в нечто большее, в том числе и в ответную, мою, сторону. О том, что я в каком-то смысле помог его жене отойти в мир иной, я, конечно, предпочитал молчать. Но теперь уже не из-за того, что собирался скрыть это от Мангупа, а потому, что не верил, что всё это делал с ней я сам — благодаря тому, что тот другой я ослаб, я запечатал воспоминания об этом глубоко внутри себя. И теперь считал, что я был совершенно ни при чём.

Закономерно вернулась и моя изначальная личность, — нежная, наивная и ранимая. Тогда-то я и понял, что моя злая половина просыпается только в случае какой-либо угрозы для меня извне, выступая как бы своеобразным барьером или щитом, защищавшем настоящего меня от всех жизненных страхов и потрясений. Жестким барьером, кстати говоря.