Но, как и перед грозой бывает затишье, так и перед самым страшным был небольшой период мира и спокойствия. Мы с Мангупом использовали его для того, чтобы стать друг другу ещё ближе. Благодаря этому мне и удалось уговорить Феодоро и Каффу сесть за стол переговоров.

Когда всё получилось, и мы с греком стали союзниками, он пригласил нас к нему на обед. Мы не ожидали столь резкого сближения и ждали подвоха, но всё же пошли.

И, когда я впервые почувствовал в его крепости запах кофе, а потом впервые попробовал его на вкус, я понял, что влюбился снова. Теперь уже в этот по-настоящему божественный напиток.[14]

Никогда не забуду тот день: он и сейчас часто всплывает в моей памяти, и я вижу его, будто наяву. До него ещё мы, все трое, я, Мангуп и Каффа, ни разу не вели себя так расслабленно друг с другом. Ничего не знавшему человеку или олицетворению мы даже могли бы показаться давними друзьями, но, к сожалению, между Феодоро и греком лежали десятилетия вооружённых столкновений, и помирить их удалось лишь только теперь. И то — с трудом и на фоне надвигавшейся новой опасности.

Маленький Ахтиар тоже был с нами: сновал то рядом с отцом, то со мной, иногда бросая вопросительные взгляды на светившегося улыбкой Каффу.

Наслаждаться покоем нам оставалось ещё несколько лет, и мы не теряли их зря, начав готовиться к обороне заранее.

Первым забрали Каффу. Турки решили начать с него и не прогадали: мы не только не успели как следует укрепить юго-восточное побережье полуострова, но грек и сам, и ранее отличавшийся непостоянством в характере, сдался на милость победителей.

Винить его я не стал: когда речь заходит о жизни и смерти, такие, как он, обычно выбирают первое, забывая о чести или морали. Я понимал его, ведь тогда, полвека назад, на Куликовом я поступил также.

Феодоро же рвал и метал, и с тех пор в его глазах грек навечно был заклеймлён «крысой». О том, что чуть ранее мы были с Каффой заодно, он очень и очень пожалел.

Май 1475 года, г. Мангуп.

А потом настал и наш черёд. Турки подбирались к нашей укреплённой в горах столице все ближе, и Феодоро не жалел ресурсов для создания надёжной обороны. И, когда янычары подошли к городу, их уже ждал сюрприз в виде самых неприступных природных и крепостных стен из всех, с какими им предстояло сталкиваться ранее.

Началась осада. Осознавая то, что помощи нам ждать было неоткуда, и то, что рано или поздно закончатся и камень для латания дыр в стене, и еда для запертых за ней людей Мангуп принял решение держаться до последнего. По началу я, как мог, подбадривал его, но потом, когда наши силы начали таять практически на глазах, постепенно начал подбивать его сдаться в плен.

В этот раз это было не столько проявлением слабости, сколько моим волнением за его жизнь и здоровье. Но Феодоро был непреклонен, и от этого мне становилось только хуже.

Конец октября 1475 года, г. Мангуп.

На исходе пятого месяца осады турки предприняли хитрость — притворное отступление, из-за которого Феодоро, не в силах больше смотреть на голодавших подданных, открыл ворота крепости. Он понимал, что так поступать не стоило, но люди, находившиеся при дворе, упросили его пойти на это.

Внезапно развернувшийся враг рванул к крепости. Турки перебили вышедший отряд и проникли внутрь, вынуждая нас подниматься всё выше в горы, спасаясь от наступавших войск.

И, когда мы с Мангупом и ещё несколькими людьми оказались окружёнными в нашем заранее укреплённом доме, я подумал, что мы погибнем.[15]

Я радовался, что это произойдёт именно здесь.

В доме, из окна которого открывался прекрасный вид на убегавшие далеко вниз к отцветавшим равнинам горы и узкую синюю полоску моря на горизонте.

В доме, где я прожил, пожалуй, самые счастливые моменты своей жизни.

В доме, где я снова почувствовал себя кому-то нужным.

Здесь, где каждый рассвет рядом с Мангупом стал для меня счастьем.

После недолгого сопротивления нас принудили открыть ворота и сдаться.

И, когда под конвоем нас с Феодоро и Ахтиаром провели через город, ставший мне родным, я изо всех сил старался не смотреть по сторонам.

Вот только закрыть уши было нечем, и сотни предсмертных людских криков рисовали перед глазами картину, жуткую в своей жестокости.

Если бы не Мангуп, шедший передо мной, я бы наверное пожелал у захватчиков смерти. Но он своей стойкостью давал и мне силы жить.

Его столицу сравняли с землёй, княжество исчезло, а это значило, что и участь самого олицетворения была предрешена. Даже думать об этом было больно…

Конец октября 1475 года, г. Константинополь.

— Ты ведь знаешь, Мангуп, наши порядки. — Говорил тот, кто и сам ранее был православным христианином, а ныне восседал на османском троне. — Если наш враг и сам видит, что его сопротивление бесполезно, и сдаётся нам на милость, то мы, принимая это во внимание, не очень сильно наказываем его. Сдавшиеся обычно выплачивают нам довольно, м, скромную компенсацию за всю кампанию и остаются на своих местах с прежними правами и обязанностями. Разве что, под нашей протекцией.

Ещё не Стамбул, но уже не Константинополь затих и, сдержанно улыбнувшись, окинул нас взглядом. В этом огромном и пустынном зале, где главным предметом мебели был изысканно украшенный трон у одной из стен, мы были для него не более, чем лишёнными крыльев, но ещё живыми букашками. Все втроём, мы стояли перед ним на коленях, но смотрел по сторонам только я один. Чаще всего мой взгляд останавливался на самом Константине, и я не мог не отметить тех аристократизма и величия, коими было пропитано каждое его движение.

Хоть он и прожил уже более тысячи людских лет, внешне он был очень даже молод. «Ему как раз около тридцати на вид» — подумал я. Его каштановые волосы лёгкой волной ниспадали ниже плеч, а зелёные глаза смотрели на Феодоро с вызовом и восторгом, которых он и не думал скрывать.

— Ты же решил идти до конца. — Отчеканил он, и его слова эхом отлетели от мраморных стен и пола зала. — За то, что оказал нам столь яростное сопротивление, твой город был подвергнут разорению, и почти все жители перебиты. В прочем, ты и так всё это знаешь. Знают это и мои янычары, и поэтому им даже не нужен был приказ. — Константинополь усмехнулся. — Но я приказал им не трогать тебя самого и привезти сюда. Мне очень хотелось посмотреть на того, на чью осаду было брошено семьдесят тысяч моих лучших людей.

Мангуп сделал вдох полной грудью, но взгляда на своего врага так и не поднял. Молчал и Ахтиар, и только иногда косил глазами на отца, вероятно, жалея того.

— Так вот что я тебе скажу, Мангуп. Так как ты знаешь, что тебя ждёт дальше, я предлагаю тебе кое-что взамен. Место в моих войсках. Не удивляйся, просто я восхищён тобой. Ты сможешь сохранить жизнь, территорию, статус, уважение людей… А ещё ты получишь богатство, славу и, вполне возможно, высокое звание в моей армии!

Но ответа снова не было. Спустя минуту тишина напрягала уже не только султана, но и меня, и даже маленького Ахтиара, который, будто ожидая от Феодоро спасительных слов, уже в открытую смотрел на него.

— Ну же, отвечай! Не трать напрасно моё время. — Голос Константинополя стал явно злее, и Мангуп понял, что тянуть дальше с ответом уже нет смысла. Если уж начал всю эту игру с огнём, то пора достойно её завершить!

— Истинно православный христианин никогда не станет служить такой собаке, как ты! Во всём мире нет более подлого изменника и негодяя! — Вскинув голову, он посмотрел прямо на того, в чьей власти был. — Я лучше сдохну, чем стану вровень с убийцами моего народа!

От этих слов моё сердце ухнуло в пятки. Потерянным взглядом я бродил по пленной, но до конца не сломленной фигуре любимого, не веря, что вскоре потеряю его.