И олицетворений на самой территории было предостаточно — целых трое! Я и раньше пытался получить какие-нибудь сведения о них от отца, от Шаруканя и от людей в столице, но они в основном знали совсем немного, а потому уже на месте мне пришлось знакомиться со всеми поближе и разбираться в их непростых взаимоотношениях.

Первым, с кем я познакомился, был Каффа. Это был грек с, как я узнал позже, весьма непростым и изворотливым характером. В годы моего рождения его территория была отдана отцом Генуе, стремившейся закрепиться в Причерноморье, в качестве представителя его интересов. Сам Каффа был вполне доволен таким исходом, ведь теперь он снова попадал в сферу влияния развитой европейской державы, а не, как он сам выражался, «служил неотёсанному азиату».

В юго-западной части полуострова жила Херсонес — гречанка, поселившаяся здесь ещё с незапамятных античных времён. Несмотря на то, что они с Каффой принадлежали к одному народу, прямой родственной связи между ними не было, и, более того, они даже недолюбливали друг друга.

Но самым чужим на этой территории был, пожалуй, Мангуп. Управлял он своим собственным небольшим государством, скучковавшимся в горах всё той же юго-западной части полуострова — княжеством Феодоро. К моменту моего прибытия на свою землю, я знал о нём слишком мало: он был немногословен и редко рассказывал о себе, поэтому даже о его происхождении мне, как и многим другим людям и олицетворениям, оставалось только догадываться. Поговаривали, что он пришёл откуда-то с севера[6]. В прочем, это была только одна из версий, в целом же о нём, как о личности весьма таинственной и загадочной, в народе ходило довольно много слухов и вымыслов.

Все трое, будучи осколками Ромейской империи, принадлежали к Православной вере, и, конечно, не очень любили и государство, и семью, к которым относился я. Из-за этого по пути в Солхат я даже немного волновался о том, что могу остаться изгоем на своей же собственной территории.

К счастью, этого не произошло. Мангуп и Херсонес и правда отнеслись ко мне по началу настороженно, и стоило некоторых усилий завоевать их доверие к себе. В первые дни после знакомства я был поражён, насколько же гармонично и красиво выглядела их пара! Корсунь была прекрасна и аристократична, как её и описывали в своих рассказах люди, приезжавшие в Орду с полуострова, а Мангуп… Ох, он-то как раз и приковал моё внимание к себе целиком и полностью. Ещё бы, ведь я ни у кого никогда не видел столь светлых волос, слегка отливающих желтоватым оттенком, а в его светло-голубых глазах, чистых и прозрачных, отражалось не то ясное небо, не то море. Я даже пожалел о том, что после смерти Итиль я стал ненавидеть воду и бояться её. Но, благодаря глазам Мангупа, мне удалось позабыть об этом хотя бы на время. А ещё Феодоро был выше всех, кого я знал. Благодаря всем этим необычным для меня чертам внешности, так удачно сошедшимся в одном олицетворении, Мангуп стал казаться мне каким-то неземным существом: прекрасным и благородным одновременно. Что ж, и в этом я был уже заранее прав: чертам его характера ещё было суждено сыграть со всеми нами злую шутку.

Что влюбился, я понял далеко не сразу. По началу я долгое время списывал свою заинтересованность Феодоро лишь на его необычную для меня внешность, однако то обстоятельство, что я снова и снова будто специально искал встречи с ним, подтолкнуло меня и к другим мыслям. Причём, это было видно уже и окружавшим меня людям, и даже ещё не выехавшему обратно в столицу Шаруканю, который однажды и высказал мне всё прямо. От осознания собственной слабости к ещё тогда малознакомому мужчине и, главное, её безнадёжности, мне даже стало почему-то стыдно. Строить своё счастье ценой прекрасной любящей пары и, главное, ждавшей ребёнка, я уж точно не собирался.

Каффа принял меня тоже не так холодно, как я ожидал. Скорее всего, на это повлияло его занятие: под надёжным прикрытием моего отца, Сарая, и Генуи, соперничавшей за владычество в морской торговле с Венецией, он промышлял работорговлей. О том, как мог православный христианин продавать в рабство своих же единоверцев я обещал себе задуматься позже, а тогда я был рад хотя бы тому, что Каффа был согласен иногда присматривать за мной до моего совершеннолетия на пару с Шаруканем, обещавшим периодически меня навещать.

«Работа» грека была необычна ещё и тем, что из-за неё у того раз за разом возникали конфликты со всеми соседями. Однажды он даже поругался с моим отцом, из-за чего Сарай, как и подобает правителю, чья власть держалась в основном на страхе и силе, жестоко покарал Каффу, заразив чумой, пришедшей откуда-то из азиатских глубин.[7]

1357 год, г. Сарай-Берке.

Болезнь коснулась и самого Улуг Улуса: Хаджи-Тархан, к которой после смерти Итиль почему-то так сильно привязался наш отец, тоже слегла с чумой. Едва ли она могла умереть от неё, ведь мы, олицетворения, редко умираем от людских болезней, однако они всё же доставляют нам мучения. И чума в этом плане превосходила все известные ранее заболевания. Из переписки с отцом я узнал, что в лечении сестры ему пришлось даже прибегнуть к помощи его вассала, Москвы[8], претендовавшего тогда на место главного из множества русских княжеств. В прочем, всё это интересовало меня мало. Не то что бы я совсем не любил сестру, но осознание того, что именно она была в какой-то мере одной из причин смерти мамы, всё-таки подтачивало меня изнутри.

Сам отец тоже чувствовал себя не очень хорошо.

1361 год, г. Солхат.

Шарукан отбыл в столицу уже давно, и отец, как оказалось потом, в новых письмах писал мне в том числе и о нём. Будучи вторым лицом в государстве, он задумал сместить Сарая. Но сам он происходил из половцев и стать ханом не мог, и отец опасался, что его бывший соратник станет использовать в своих целях меня, как своего бывшего ученика и одновременно наследника Улуг Улуса. К сожалению, всех этих вестей из центра я получить не успел: Шарукань очень быстро объявился на полуострове, а гонцы с важными сообщениями от отца были перехвачены и убиты ещё в дороге. А потому, мне ничего не оставалось делать, кроме как поверить в то, что Сарай отдал ему в управление всю западную часть Орды да ещё и отдал часть своего войска, назначив темником. И Каффа, кстати, движимый жаждой мщения Сараю за чуму, которой переболел ранее, тут же перешёл на сторону половца.

О том, что на основной территории Орды шла гражданская война, которую потом назовут Великой замятней, между Шаруканем с одной стороны и Сараем, Кашлыком и верными им людьми с другой, я, разумеется, ничего не знал.

В результате им удалось отвоевать у предателя почти всю территорию Орды, не считая как раз-таки моего полуострова, и я всё также продолжал жить в неведении. А, по сути, в заложниках у своего бывшего аталыка.

За это время Шарукан, видимо боявшийся потерять контроль надо мной, как над единственным средством, дававшим ему право управлять страной, всячески старался вновь сблизиться со мной. Ему удалось стать мне другом, и мы могли часами разговаривать обо всём вокруг. На мой же вопрос об отце и о семье в целом он отвечал, что Сарай наконец-то решил уйти на покой, и он, Шарукань, будет для меня регентом до того, как я стану полноценным олицетворением.

Лжец! И ведь мне показалось это правдой! Он даже, якобы, отправлял мои письма отцу!

А ещё в те годы проснулось то, что родилось в моём сознании после смерти матери. В моей голове начало происходить нечто, что разрывало её на части. И нет, я даже не о боли, привычной мне уже на протяжении многих лет. С самого отъезда из столицы я стал замечать странности в своём поведении: внезапные всплески жестокости и злости, непонятные самому себе поступки, а временами я и вовсе слышал в своей голове чей-то чужой голос. Особенно сильно это проявлялось в присутствии Херсонес, которую я почему-то стал ненавидеть так люто, что невозможно было оправдать это одной лишь только ревностью. Иногда мне серьёзно начинало казаться, будто я схожу с ума.