1320 год, г. Сарай-Берке.

Как же я ошибался!

Сарай стал лишь хуже, но совсем не из-за рождения сестры. Только сейчас я уже понимаю всю неизбежность этих перемен. Мы здесь были не при чём: попав под влияние Хорезма, — области, лежавшей к юго-востоку от Волги, — Сарай буквально на глазах становился жёстче и решительнее. А когда мы переехали в новый, куда более роскошный и величественный дом, осознание того, что дороги назад уже нет, стало для меня значительным ударом. Я так и не смог принять новое жильё.

Но ещё труднее далось всем нам главное изменение: по решению отца Улуг Улус принял Ислам, а всех несогласных с новой религией жестоко подавляли.[2]

Меня же это касалось мало: хоть Шарукан и старался привить мне почитание веры предков, будучи подростком, я не отличался особой религиозностью, и потому стать мусульманином мне было нетрудно.

Но то я, а вот с Итиль всё было куда сложнее. Она не хотела отказываться от Иудаизма, бывшей когда-то государственной религией Хазарии. Сарай этого не знал, но я, будучи очень сильно привязанным к маме, понимал, насколько ей дороги напоминания о её стране.

В отличие от монгольской культуры, которую я знал в основном по оружию и умению ведения боя, хазарскую я впитал ещё с молоком. Именно своими сказками мама усыпляла меня в раннем детстве, и именно свои, хазарские, колыбельные пела она мне. Тогда я совсем немного понимал смысл её слов — куда сильнее завораживал меня её голос, полный одновременно и боли пополам с отчаянием и радости пополам с надеждой. О чём она говорила, я узнал много позже — когда Итиль научила меня своему языку и письму. Понимая, что так мама пыталась сохранить память о Хазарии в веках, я был усерден в этом больше, чем в том, чему меня обучал Шарукань. И, в отличии от монгольского, на обучении меня которому настоял Сарай, на мамином языке, хазарском с сильным влиянием иврита, я со временем даже смог свободно говорить.[3]

1333 год, г. Сарай-Берке.

После рождения сестры, наречённой отцом Хаджи-Тархан, мама почему-то стала слабеть на глазах. Она сопротивлялась неизбежному, всё также улыбаясь и светясь как и раньше, однако теперь её улыбка была грустной, а свет казался всего лишь тусклым отблеском её былой красоты и очарования. Но самым странным было то, что мама угасала тем быстрее, чем скорее росла и развивалась Хаджи-Тархан. Можно было сказать, что сестра в какой-то мере забирала себе жизнь нашей матери.

Хаджи-Тархан повзрослела быстрее меня, ведь у нас, у олицетворений, это происходит слегка иначе, чем у людей. И, хоть моя земля и была богата и плодородна, она находилась довольно далеко от центра страны, её главного средоточия жизни и развития. Сестрёнке же повезло больше: она жила рядом с мамой. Там, где на самом деле должен был быть я.

Середина XIV века, г. Сарай-Берке.

В один из дней Итиль не стало. Воспользовавшись тем, что Волга неожиданно широко разливалась в последние несколько лет, мама, истощённая после рождения второго ребёнка и уставшая от настойчивых предложений отца перейти в Ислам, отдала своё тело воде. Для всех остальных это выглядело так, словно Итиль исчезла. Тщетно искал её отец и в Орде, и вне её, но не мог найти нигде следов: она будто сквозь землю провалилась. Смерть Итиль так и осталась загадкой для всех, а Сарай, видимо поняв свою ошибку, за несколько людских лет сильно постарел и замкнулся в себе, теперь уже редко выходя из нашего дома. Только потеряв Итиль, он, наконец, понял, как же сильно на самом деле любил он свою главную жену и мать обоих его законных детей.

Хаджи-Тархан тоже была сама не своя, однако сильнее всего смерть мамы повлияла на меня. Осознание того, что её больше нет, острым лезвием рассекло моё естество пополам на того почти беззаботного подростка, росшего в окружении материнской любви и ласки, и нового, полностью одинокого в своей же семье, Крыма. Я просто не представлял, где мне теперь искать опору и поддержку, чтобы продолжать жить, ведь Итиль была единственной из всей моей родни, с кем у меня были доверительные и дружеские отношения.

А ещё именно мне мама оставила свой мэджум — дневник, который она вела всю мою жизнь.[4] С трудом заставив Сарая принять то, что Итиль уже не вернётся, мы всё же упросили его разрешить нам с сестрой разобрать её вещи. В них мы и нашли старую толстую книжку, почти полностью исписанную непонятными значками. Понимал их я один, ведь Итиль научила меня своему языку, и поэтому попросил Хаджи-Тархан отдать её мне. Тем же вечером я погрузился в чтение непростой истории жизни нашей матери.

Что ж, я и правда узнал многое о ней самой, о её отношениях с отцом и даже о моём рождении… С тех пор я и начал ненавидеть его — того, кто дал мне жизнь, но, вместе с тем, сделал это самым мерзким образом из возможных на свете. И нет, в моих глазах Сарая не оправдывало то, что некоторое время спустя после моего появления он уже не мог представлять своей жизни без Итиль.

А ещё только я знал, что она именно утопилась. Это было брошено вскользь на последней странице, уже ближе к концу, однако эти слова глубоко вросли в мою память. Я даже представил, как мама выводила их своей нежной и когда-то такой тёплой рукой, и её тонкие пальцы дрожали при мысли о том, как она вскоре и правда сделает это с собой.

Полными одиночества ночами я звал её также, как звал, наверное, когда-то в самом раннем детстве.

Мама, ну почему, почему ты решилась на это?! Почему?..

«Оплакивай мою смерть и носи по мне траур.»[5] — Так заканчивался её дневник, и я не мог не понять, к кому именно были обращены эти слова, прожёгшие мою душу получше калёного железа. Из всей нашей семьи прочитать их мог только лишь я один.

Следующим утром я не ел, так как просто не хотел никого видеть. Заперевшись в своей комнате, я ревел несколько дней, изредка открывая дверь сестре или слугам, которые приносили еду или беспокоились обо мне.

Со смерти мамы во мне и начало происходить то, чего я так боялся. Я и раньше был беспокойным и не вполне обычным ребёнком, но теперь все мои потаённые страхи из детских кошмаров обрели форму голоса и надолго поселились внутри, а бессонница стала моим слишком частым ночным гостем.

— Нет, не со мной, всё это происходит не со мной! — пытался заглушить что-то невнятное внутри себя я.

— Но ведь ты и правда слышишь меня, иначе бы не отвечал мне и не пугался так.

— Исчезни, так не должно быть!

— Успокойся, Крым. Я не обижу тебя. Более того, я могу даже помочь. Ты ведь хочешь отомстить отцу, не так ли?..

И я понимал, что дороги назад для меня уже нет.

Середина XIV века, г. Солхат.

Не в силах больше находиться там, где умерло самое дорогое для меня олицетворение, я решил уехать к себе, в этот, как мне казалось по началу, всеми забытый, но довольно уютный край Улуса. Мой аталык, Шарукань, будучи также и беклярбеком, вторым лицом Золотой Орды, не мог надолго покидать столицу. Мне он был уже незачем: обучение моё подошло к концу, и я наконец-то мог самостоятельно жить на своей земле. В прочем, до моей территории он меня всё-таки сопровождал лично, а ещё после прибытия в Солхат жил со мной некоторое время, что меня, надо сказать, слегка бесило, ведь он напоминал мне о маме и о том, что под его присмотром я уж точно не смогу стать полноценным олицетворением.

Вопреки моим ожиданиям, на полуострове было весьма оживлённо. Торговля шла неплохо; главным образом это происходило из-за удачного расположения самого места — с трёх сторон окружённая морем суша просто не могла не стать раем для торговых судов всех видов и государств.