Аналогично, только с точностью до наоборот, происходит с любым предметом, который из мирного и нейтрального в духовном плане становится оружием в руках злодея. Вспомним топор преподобного Серафима Саровского.[5]

История знает, правда, и другой случай. Когда одно из многих орудий казни, скверное изначально по самому факту своего предназначения, становится Жертвенником, на котором Сын Человеческий «вземлет грех мира». И именно этот, один из многих сколоченных для мучительного убийства преступников крестов отныне есть первый по значимости из всех предметов, имеющих духовное измерение. Как носитель «благодати, попирающей силу вражию», как символ нашего спасения и попрания всякой скверны.

Слова, слова… У поклонников французской эстрады, особенно у старшего поколения, на слуху дуэт Далиды и Делона: «Paroles, Paroles…» («Слова, слова…»). Думаю, что даже при чтении этих строк у кого-то в памяти начинают звучать их голоса: проникновенно-трепетный Алена Делона и печальный, однако умело прикрытый насмешливо-ироничными интонациями голос Далиды. Мужчина признается, клянется в любви, а женщина не верит в его искренность, в то, что за словами что-то стоит. Уклоняется, ускользает, наученная, по-видимому, горьким опытом, все повторяя в припеве: «Слова, слова, слова…»

Кто владеет французским, хотя бы «со словарем», не может не обратить внимания, что в тексте звучат два слова, которые одинаково переводятся на русский как «слово»: это «mot» и «parole».

Так вот, первое – это слово как лексическая единица, как набор букв, которому соответствует определенный смысл в определенном языке, слово, которое пишется. Оно конкретно и сухо.

Второе – слово произносимое, изрекаемое, слово в широком смысле, в частности, которое дают, которым обязуются, свидетельствуют. Обязательство как таковое – это слово; свидетельство – слово, обещание. Все эти «слова» – «paroles». «Parole» – слово, которое выкрикивают и шепчут, которым зовут и которым стонут…

Не верит героиня Далиды обещаниям, заверениям, клятвам, признаниям, уговорам – его словам. Все это для нее не более чем одни лишь «paroles, paroles, paroles…». Она как бы говорит: «Признания, обещания, клятвы, дифирамбы, комплименты – это все пустое, не верю больше, все, устала…» Вот ведь как…

Именно слово, которое исходит из нас, будучи не просто «лексической и грамматической единицей языка», не просто мыслью, выражаемой этой единицей, но средоточием смыслов, которыми оно обогащается благодаря переживаемым чувствам, окраске голоса, интонации, – для нее это всего лишь слово. Ибо вся речь его – пустословие, потому что за его словами, какими бы искренними ни были вызвавшие их душевные импульсы, ничего не стоит. Нет за ними характера, который не допустил бы расхождения слова с делом.

Можно много и красиво переживать. Можно много и красиво говорить об этом. Но, если у слов нет последовательного продолжения в делах, они обесцениваются. «Опять слова, которые ты бросаешь на ветер», – поет Далида.

Вряд ли авторы песни были знакомы с поэзией Тютчева и его знаменитым высказыванием из стихотворения «Silentium!» «мысль изреченная есть ложь». Вот фрагмент оттуда:

Тут, правда, смысл совсем иной. Далида обличает легкомыслие, с которым порой мы разбрасываемся словами: красивыми и громкими, приятными как слушающему, так и произносящему или пишущему их. Певица обличает наше легкомыслие, из-за которого слова утрачивают свои значение и значимость, свои смысл и честь.

Тютчев же говорит о том, как трудно поделиться своими мыслями с другим человеком, если высказывается не голый рассудок, просто передающий информацию, а сердце. И правда: как понять нас тому, чей разум «настроен и отрегулирован» по другим схемам, чье сердце лишено наших способностей, но зато обладает своими, которых нет у нас?

А ведь человек, как правило, не представляет, что бывает мироощущение, отличное от его собственного. Как вообще нам понять друг друга, если опыт у каждого из нас свой? Наконец, как нам понять друг друга, если мы не умеем ни слушать, ни принимать «высказывания сердца» другого? Когда мы не умеем (или не хотим?) вникать в «то, чем он живет», меряя все по себе или по бытующим стереотипам и удовлетворяясь этой иллюзией собственного всепонимания и всезнания?

В итоге сказанное из глубины оказывается «бисером»,[6] который, понятное дело, растаптывается. Ведь ему не знают цены и не понимают его предназначения, отчего и воспринимается он как издевательство: шарики какие-то несъедобные…

Да и могут ли слова передать мысль в полноте? Устная или письменная речь – это уже как бы перевод мысли с языка внутреннего на общедоступный. Ложь заключается в самой неполноте соответствия слова содержащейся в нем мысли. Почему мы иногда вместо того, чтобы высказываться своими словами, цитируем философов, поэтов? Потому что найденные ими формы наилучшим образом передают наши мысли и чувства, для которых мы не можем подобрать своих слов, не извратив сути.

Тютчев очень хорошо это чувствовал:

Впрочем, поэт и тут несколько утрирует. Всего мы, безусловно, не знаем, но что-то обоснованно предположить можем. Разум, опирающийся как на личный опыт, так и на опыт других людей и принимающий во внимание культурный контекст собеседника или аудитории (а она может расширяться на весь мир, если, например, речь идет о литературном произведении, которое будет переведено на разные языки), всегда стремится «выбирать выражения» и делать необходимые оговорки, чтобы не оказаться превратно понятым. Это, конечно же, утомительно.

Проще махнуть рукой – дескать, нам все равно «не дано предугадать» – и дать волю чувствам, заботясь лишь о том, чтобы слова соответствовали мыслям в нашем собственном понимании. Да, так проще. Но тогда не надо удивляться, если из-за частичного несовпадения смыслов тех или иных словосочетаний, а также из-за свойственных людям реакций на определенные «сигнальные» слова сказанное нами окажется или непонятым, или же превратно понятым и истолкованным, ко всеобщему соблазну, любителями домысливать недоговоренное. В этом случае нет смысла обижаться, что наши слова кто-то переврал. Ведь мы сами дали для этого повод, не слишком заботясь о том, чтобы нас поняли правильно.

Неплохо было бы нам всем время от времени задаваться вопросом, ради чего мы высказываемся по тому или иному поводу и чего хотим в первую очередь. Хотим ли мы, чтобы наша мысль дошла до сознания аудитории, была ею понята и принята, или же нам просто требуется излить душу, облегчиться, чтобы не сказать жестче?..

Если последнее, то, конечно, можно импровизировать как угодно, лишь бы получать удовлетворение от переживания выразительности своей речи, от полноценного совпадения того, что просится наружу, тем формам выражения, которые рождаются по ходу.

О, какой тут простор для словотворчества, какая яркая палитра интонаций! Успех у определенной аудитории (возможно, даже многочисленной) будет нам гарантирован. А вот насколько состояние нашей души будет соответствовать истине, которую мы будто бы пытаемся донести, – вопрос отдельный. Насколько наша речь при всей ее выразительности будет во благо тем, кому она адресована, тоже неясно. Что уж говорить о тех, чей культурно-смысловой контекст отличается от нашего и кто может не только понять нас превратно, но и соблазниться… по нашей же вине! Ведь мы сами, увлекшись желанием самовыразиться, вызвать резонанс в аудитории, недостаточно позаботились о том, чтобы избежать этой ситуации.