Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р17-702-0040

© Издательский дом «Никея», ООО «Никея», 2017

Само по себе слово «сквернословие» отдает каким-то смешанным ароматом ладана и церковных книг, ему словно сопутствуют скрип половиц и позвякивание кадила.

В обыденной речи мы это слово не используем. Многие из нас его и не знали, не слышали даже, пока не начали ходить в храм или читать «православный ликбез», изобилующий нынче, например, в уличных и других киосках.

Так-то мы знали «ругань», «брань», «мат», «нецензурные (нелитературные) слова». А вот «сквернословие» входит в наше словоупотребление в процессе воцерковления одновременно со «спаси Господи» и «благословите», заменяющими собой привычные «спасибо» и «здравствуйте».

Эта замена происходит зачастую достаточно формально. Начинает человек идентифицировать себя с православием и как бы переходит на своего рода корпоративный сленг. Ничего более глубокого, чем замена одного слова или словосочетания другим, как бы опознавательным знаком принадлежности к сообществу, не происходит. Ну, может, чуть лучше осознается смысл, а то как-то подзабыли мы, что «спасибо» – это «спаси Бог». Поэтому забавно бывает слышать, как некоторые говорят: «Спасибо Тебе, Господи», словно Господь нуждается в спасении. Тут уж уместнее слово «благодарю», а лучше – «слава Богу», «слава Тебе, Господи», но никак не «спасибо». Однако, при всем новом понимании, и эти слова становятся привычными, формальными элементами этикета.

То же происходит и со «сквернословием», «памятозлобием», «любостяжанием», «чревоугодием» и пр., заменяющими привычные «ругань», «злопамятство», «стяжательство», «обжорство» и др. Обратим внимание на ту поспешную поверхностность, с которой мы просто заменяем одни термины другими. Может, это свидетельствует о поверхностности нашей веры? Не той, конечно, веры, которую мы исповедуем, а о поверхностности нашего исповедания веры Христовой?

От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф. 12: 37). Наше отношение к словам, которые мы произносим, к смыслам, в них содержимым, к их духовному и просто эмоциональному заряду – это нередко свидетельство нашей внутренней жизни, исповедуемой нами системы ценностей.

Когда мы просто заменяем словом «сквернословие» соответствующие слова из обыденной речи, кажущиеся нам синонимами, это не способствует нашему погружению в культуру, которой принадлежит произносимое слово. Мы продолжаем говорить на своем прежнем языке, всего лишь вставляя в него «винтажные» выражения, как если бы стилизация под старину сама по себе приобщала к духовной мудрости и вводила в пространство Святой Руси. Ан нет! Есть ряженье в одеждах и аксессуарах, а есть ряженье в словах и манерах. Суть та же.

Мало просто включить в словоупотребление церковнославянскую терминологию. Надо еще и осмыслить ее. Понять. А понимание не ограничивается знанием о том, что тем или иным словом обозначается. Понимание приходит постепенно, по мере погружения в культурный контекст каждого слова, причем погружения деятельного, т. е. по мере того, как человек, читая Новый Завет и Отцов, привыкает мыслить, чувствовать и, что крайне важно, говорить и действовать в христианской системе ценностных и этических ориентиров.

Чтобы осмыслить явление, именуемое архаичным словом «сквернословие», надо иметь представление не только о слове и о скверне, но и обо всей системе пороков, как проявляющихся в сквернословии, так и составляющих для него своего рода питательную среду.

Сквернословие следует рассматривать в двух значениях: в широком (полном) и узком (частном, обыденном и общепринятом) смысле этого слова. Сквернословием в широком смысле и в новозаветном контексте мы называем любую речь от междометий до шедевров риторики, если она является способом выражения греховной скверны, вне зависимости от содержания и/или формы произносимого и того, как сквернословящий оценивает греховность своего состояния, отдает ли он себе отчет в движущих им мотивах и осознает ли преследуемые цели. Сквернословие в узком (общепринятом) смысле – всего лишь та его часть, которая опознается обществом как непристойная лексика.

К слову сказать, ее происхождение совершенно напрасно усматривают в татаро-монгольском иге. Это не более чем широко распространенный миф. Между прочим, то же самое, но с точностью до наоборот утверждают монголы о своей непристойной лексике: что она заимствована от русских. И, как отмечает исследователь сквернословия В. И. Жельвис, в пользу этой версии говорит тот факт, что монголам, живущим за пределами современной Монголии, чьи контакты с русскими были крайне ограничены, незнакомы ругательства, питающие «татарскую» версию происхождения русского мата.

«Мнение о якобы имевшем место заимствовании русского мата, – пишет В. И. Жельвис, – основано на неверном понимании древнего значения таких определений, как „еллинский“, „татарский“ и проч.».[1] Вероятно, возникновение этой версии связано с тем, что издревле русские люди рассматривали мат как явление языческое, антихристианское по своему происхождению и духу. А поскольку в массовом русском сознании татары олицетворяли собой язычество, то и к тому, что ассоциировалось с язычеством, приклеился ярлык «татарского».

Все обиходные слова, которыми мы привычно обозначаем сквернословие: «грубость», «ненормативная лексика», «матерщина», «ругань», – располагаются как бы в одной плоскости. Вообще их отличие состоит именно в том, что они – на плоскости. «Грубость» относительна: что одному грубо, другому – в самый раз. «Матерщина»? Так не всякое сквернословие – мат. А про «ругань» я вообще молчу: кому ругань, а кому… язык общения, ну, или неотъемлемая часть языка: на нем разговаривают, а не ругаются. А насчет «ненорматива»… О каких нормах речь? О социальных. А социум – он живой, меняется. Сегодня нормы одни, завтра – другие, и то, что сегодня является ненормативной лексикой, завтра станет признаком хорошего тона, и наоборот: звучащее сегодня совершенно нейтрально станет грязной, оскорбительной руганью. От приведения в пример целого ряда славянских слов, считающихся ныне грубыми, оскорбительными, а то и вовсе нецензурными, я, конечно же, воздержусь.

Так вот, если вышеперечисленные понятия располагаются на плоскости, где и в самом деле «все течет, все меняется», то сквернословие находится в ином, я бы сказал, метафизическом измерении, поскольку определяется в основном критериями духовного порядка. Причем духовного именно в адекватном смысле этого слова, а не в тех многообразных общепринятых смыслах, которыми его сегодня подменяют.

Как пишет митрополит Антоний Сурожский: «Духовность – присутствие и действие Святого Духа в нас, через нас и посредством нас и в мире».[2] А потому, говоря о духе человеческом, следует понимать, что это «высшая сторона человеческой жизни, сила, влекущая его от видимого к невидимому, от временного к вечному, от твари к Творцу, характеризующая человека и отличающая его от всех других живых тварей наземных»,[3] которая «как сила, от Бога исшедшая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой».[4]

Все, что приближает нас к Богу или отдаляет от Него, приобретает духовное измерение. Другое дело, что одно и то же явление существует в разных измерениях и рассматривается в разных аспектах. Или один и тот же предмет, в зависимости от его применения, может либо находиться вне духовного измерения, либо оказываться в нем. К примеру, вериги кого-нибудь из древних святых подвижников – это, попросту говоря, цепи и другие изделия из металла, если рассматривать их с утилитарной или ремесленной точек зрения. Однако если смотреть на них как на образец материальной культуры некоего исторического периода – это археологический артефакт. И это именно «вериги», если рассматривать их в духовном аспекте как инструмент аскезы. «Вериги» – понятие, имеющее духовное измерение, поскольку этим словом именуется предмет, используемый для упражнения в добродетели.