И вот я пью кофе с водкой, и передо мной мигает экраном телевизор, в котором открывает рот… эта, как ее?.. Не помню, как фамилия. Линда, что ли? Или Алсу? В коротком платье. У нее еще такой клип есть — возле холодильника в шерстяных носках…

Я включил ящик автоматически, думал настроиться на музыкальный канал. Не потому, что хотел послушать музыку, а так, чтобы что-то невоенное мелькало перед глазами. Тем более, что и звук сразу выключил.

Третий глаз как раз и включился, когда я пил кофе, а Линда поджимала ноги в носках. Только что жизнь представлялась в виде далекого, туманного и загадочного Альбиона, где я не буду никогда, и вдруг сознание насквозь прорезала молния, осветив затененные уголки, и сразу все стало понятным, будто одним движением руки фокусник сдернул черное покрывало с задрапированного предмета.

…Я захожу в квартиру Константина Альбертовича Воронова, он же Котяныч… Глянцевый блеск интерьера слепит, поэтому я сразу и не обратил внимания на ту единственную подробность, которую должен был заметить…

Диван, столик, второй столик с компьютером в противоположном углу… Над компьютером на стене две фотографии… Меньше всего я был занят разглядыванием фотографий! Взгляд лишь скользнул… но оказывается, сознание сработало, что твой эс-девяносто, в смысле «Никон», от которого не может ускользнуть ни одна деталь из захваченных объективом.

Объектив захватил… Снимок приближается… Группа загорелых детей в два ряда на фоне всемирно известной горы Аю-даг. Следующий этап увеличения, и во втором ряду я вижу светловолосую красавицу с тонким носом, в зеленом сарафане с белыми цветами, которые… цветы превращаются, превращаются цветы… в луговые ромашки.

Чтоб мне подавиться, ни красавицы, ни ромашек я раньше разглядеть не мог ни физически, ни физиологически. К фотографии я не подходил ближе, чем на четыре шага. Откуда же они выросли — ромашки? Загорелой красавице лет пятнадцать-шестнадцать, и это Настя Треухина, больше и быть некому.

А сбоку, у самой кромки снимка притулился молоденький бородатенький… Котяныч. Сроду я не интересовался его образованием, а ведь он, вроде, однажды, было дело, обмолвился, только я значения не придал и только теперь вспомнил… Опять же южные пейзажи на стенах, тот же самый романтический период. Период первой влюбленности. Первой и последней. Нет никаких сомнений, что именно они подружились друг с другом в Артеке и полюбили на долгие два года — третьекурсник новосибирского худграфа и юная дочка начинающего миллионера. Потом дочка разлюбила студента, у студента треснул шифер…

Ради безумной любви художник выбросил в мусорную корзину кисти и краски, купил пистолет… Да что они все, эти бандиты?! Вот и Анатолий Тимофеевич Баринов из поселка Малиново тоже увлекался живописью — узкие глаза изображал… Какая связь между живописью и криминалом? Вроде, никакой. Зато между живописью и шифером связь непременно есть. Все эти поэты, живописцы… вполне способны накрутить в своей башке нечто неразрешимое или смертоподобное…

Значит, выбросил кисти, купил пистолет, устроился на работу к Настиному отцу, чтобы быть ближе к объекту страсти… Все складывается, как мозаика, пазл по-научному.

Когда речь заходила о Насте, Котяныч менялся, а я в этот момент, как дурак, смотрел мимо. Он же весь аж синел… Вот так Котяныч! Маньяк хренов!

Сначала решил ликвидировать любовника своей возлюбленной, а потом и возлюбленную — чтоб в дальнейшем исключить саму возможность измены…

А тут еще я. То есть, когда после похорон Настя убежала ко мне, Константин Альбертович мог окончательно обезуметь, потерять надежду и… Включить так же и меня в список смертников. А может быть, он отчасти и стимулировал команду Корнищева насчет меня.

Настя оказалась Корнищеву не по зубам. Настя исчезла, чего маньяк совершенно вынести не мог. Он организовал наезд на мать, нанял нового исполнителя — в плаще. И опять произошел прокол… Ему оставалось лишь одно — проследить неверную возлюбленную в Москве.

О чем он думал, когда я неожиданно явился к нему? Только не о банде Корнищева. Он и думать тогда не мог ни о чем другом… Только о том, что Настя уезжает в Америку, где полно сексуально озабоченных… негров, которым его девушка будет с удовольствием отдаваться… Эти самые негры у него в глазах и стояли пачками.

Первый рейс из Новосибирска в Москву уходит в шесть утра с минутами. Воронов улетел вчера вечером…

В половине пятого звонком из машины я поднял с постели Владимира Антуаныча Михальцова.

— Антуаныч, — сказал я. — Серпуховской вал, дом семнадцать, квартира тринадцать. Нужен телефон! Срочно!

— Некогда сейчас. Давай днем разберемся.

— Ладно, давай днем. Только телефон мне нужен немедленно. Антуаныч! Понимаешь, очень надо!

— Тебе всегда очень надо.

Тут я сообразил, что голос Михальцова не похож на голос пожилого человека, едва оторвавшего тяжелую седую голову от подушки. Половина пятого, а он как будто уже зубы успел почистить и выпить чаю с лимоном…

— Не спишь, что ли? — удивился я.

— С вами поспишь! Боровое — твоя работа?

— Какое еще Боровое?

— Ага, невинный такой! Сроду ничего не знает! У вас даже фамилии похожие: Боровое-Бобровое…

— Ей-богу, Антуаныч, то, что ты говоришь, это даже обидно…

— Ладно, — не стал спорить старый мент. — В общем, бойня в Боровом. Несколько жмуров. И меня позвали зачем-то…

— Понял… Так как насчет телефона?.. Только имей в виду, Серпуховской вал — это в Москве.

Через полчаса Михальцов перезвонил, чтобы продиктовать семизначный номер. В этот самый момент утомленная ночным дежурством кассирша оформляла мой билет на Москву.

Телефон в квартире номер тринадцать не отвечал.

Еще раз я позвонил от трапа — и с тем же результатом.

В соседних креслах шумно, с чувством собственного достоинства обосновались две полные тетки с тугими икрами и явными лидерскими задатками, как сразу выяснилось, москвички. Само собой, Новосибирск — глухая деревня. И я об этом могу говорить совершенно спокойно, но когда то же самое озвучивают посторонние лица, тем более тетки, меня это, уж не знаю почему, достает. Во-первых, недолюбливаю умных икроножных теток, во-вторых… Может, это и есть патриотизм, про который говорят, что у русских его не осталось?

Одна из соседок за сорок лет жизни не смогла освоить букву эр, поэтому вместо Новосибирска у нее получался Новосибийск.

— Вот именно, вы еще Бийска не видели, — пробормотал я себе под нос.

Вот там город еще тот…

Тетки, не то бухгалтеры-аудиторы, не то политологи-экономисты, как не трудно было понять, возвращались с научно-методической конференции, которая, ясный перец, была бы совсем фуфло, если бы не их, теткино, участие.

…Я, как мог, свернулся в кресле. Сквозь полудрему, образуя бесконечные окружности, до меня доносилась однокоренная терминология, нечто из утиной жизни: кредит, креативный, крестьянство, кремлевский, кретин…

Под орнитологическое кряканье полудрема превратилась в сон, из которого восставал голубой Леша Своровский. Голубой не по половой ориентации, а по цвету кожи, и даже синий, с изморозью на губах. И не из сна он восставал, а из квадратной полыньи. Оставляя отпечатки босых ног в снегу, шел на меня, растопырив подернутые сосульками руки и напевая песнь из Земфиры — весь такой из себя креативный…

…Коровы-москвички меня разбудили… Засобирались в туалет и задели икроножными мышцами заснувшего спутника. Судя по хронометру, я отсутствовал семь минут.

Звонок от трапа в «Шереметьево» опять же наткнулся на нескончаемые длинные гудки.

Я не хотел думать о десятичасовой форе Воронова.

Наглость московских специалистов частного извоза может соперничать с их же застенчивостью.

На выходе с летного поля, как водится, таких специалистов столпилось десятка три, позвякивающих ключами и жаждущих исполнить свой долг.