Ни техникой, ни реакцией кемеровский чемпион не блистал, но держал удар, как стены римского Колизея, которые стоят уже тысячи три лет, а свою перчатку запускал, словно тяжелый ракетоноситель «Протон». Но главными его свойствами были предельная злоба и неумение проигрывать. Не существовало для него такого слова — проигрыш.

К середине четвертого раунда из атмосферы исчез кислород и та смесь, которую я заглатывал огромными порциями, казалось, вот-вот меня задушит, но мне все же удалось пробиться к его маленькому мозгу, закованному в толстую костяную броню, и он полег в своем углу, как скошенная трава.

Когда из его глаз вместе с сознанием медленно утекала злоба, он все же успел прошипеть: «Все, мужик, ты покойник!»

И надо заметить, парень не остался голословным. Едва очухавшись, прибежал в раздевалку и кастетом проломил перегородку между женской и мужскими половинами. Вообще-то удар предназначался моей голове.

Потом, уж не знаю какими методами, его усмирили и увезли в Кемерово. С тех пор его фамилия исчезла из спортивных протоколов, а потом и из моей памяти.

А ведь не сознанием, а костным мозгом я узнал Корнищева в первую же секунду нашей неожиданной встречи на еловой полянке, когда принял его за медведя и от ракетоносителя покатился под автомобиль. Просто тогда мне некогда было копаться в своих чувствах… За десять лет парень явно прибавил в массе!

Вот что мне все время мешало — запах вареного лука. Сознание диктовало, что вся моя роль в злосчастной истории убийства это роль маленького винтика, из-за которого чья-то машина дала сбой, соответственно, я должен был ощущать нейтральный запах машинного масла. А тут — вареный лук.

— Вспомнили? — неожиданно на короткое время перейдя на «вы», угадал Зиновьев. — Странно, вы забыли, а я помню. Я ведь видел тот бой. Не скажу, что это круче, чем чемпионат мира по футболу, но все равно зрелище впечатляющее. Я тогда даже что-то выиграл. Ставил, естественно, на вас… Дело, впрочем, не в деньгах… Вы не будете мучиться перед смертью…

За нахлынувшими воспоминаниями я даже сначала не въехал в последнюю фразу.

— Ага, — подтвердил щекастый, — исключительно из уважения к вам и в благодарность за некогда доставленное удовольствие… Пожалуй, все. Дела зовут… К сожалению, не могу сказать: до свиданья…

— Погоди, — позвал я, можно сказать, потеряв перед смертью лицо. — А про пленки ты забыл?

— Про пленки? Считай, что забыл. Можешь оставить их себе…

Хорошая мысль. Он бы еще сказал: можешь забрать их с собой на тот свет!

— Зачем себе? — я сделал попытку ухмыльнуться.

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать, — как бы даже устало отмахнулся проницательный Зиновьев. — Ты договорился с приятелем, чтобы он отправил некую посылку по некоему адресу, если ты ему не перезвонишь сегодня вечером… Угадал? Хочешь, я в своих догадках дальше пойду?..

— Пойди.

— …Посылка с магнитозаписями подслушанных переговоров поступит в ФСБ, копия — в мусарню, копия — в редакции крупнейших газет… В «Комсомольскую правду», «Известия», «Вечерний Новосибирск»… Угадал?

Так далеко я не заходил — насчет ФСБ и «Вечернего Новосибирска». Просто передал пленки Михальцову и велел, в случае чего, распорядиться как можно эффективней.

— Ага, пойдут, — согласился я. — Но есть еще запись с диктофона, где зафиксирована вся беседа с твоими сотрудниками. С именами, фамилиями и явками… И с твоей фамилией в первую очередь. К тому же посылка уже в милиции. Вопрос теперь: давать делу ход или не давать?

Я слегка блефовал. Диктофона у меня не было, о чем я теперь сожалел.

Диктофон, впрочем, ерунда. Если добросовестно допросить людей, по составленному списку, то никакого диктофона не понадобится, чтобы закопать Зиновьева, — я надеялся, что так оно и есть.

— Казалось бы, серьезный человек, а все как ребенок! — в наигранном отчаянии вскричал Зиновьев. — Ментовка этим заниматься не будет. А ФСБ, думаешь, понятия не имеет про мои дела? Их задача — шпионов ловить, ну и, конечно, молча собирать досье на нормальных мужиков. Но не с целью их утопить, а с целью — когда-нибудь в нужный момент латентно повлиять, чтобы, например, получить денег или еще что-нибудь. Понимаешь, лишняя компра, то есть твоя компра, не станет взрывателем… А с газетами вообще смешно. Во-первых, без санкции никто ничего печатать не будет. Во-вторых, это где-нибудь в провинции — в Германии какой-нибудь или во Франции — публикация может стать неким сигналом или даже причиной. Россия — это тебе не деревня, а центр цивилизации, здесь хоть на всю страну ори, никто не услышит… К тому же никакого законспирированного уха вот уже почти сутки не существует — голые стены без отпечатков пальцев. Люди отравлены, тьфу ты!., отправлены… э-э-э… в долгосрочные отпуска… Сам знаешь, не маленький, если не найдено оружие, то ничего не найдено.

— А-э-э…

— Есть еще идеи?

— Не-а, — признался я.

Кажется, Зиновьев был приятно удивлен моей честностью. Впрочем, я всегда придерживаюсь идеи, что, когда нечего сказать, удобнее всего говорить правду. Правда, как ни странно, после нескольких перевертышей может оказаться лживее любого вымысла. Например, я честно признаюсь девушке: я тебя люблю. А теперь пусть она попробует догадаться: люблю или лгу.

И опять щекастый не ушел просто так. Пощелкав в воздухе маникюром, заметил с ленцой:

— Ах да, вот еще что… Если ты передал груз своему приятелю Михальцову, то это зря. Не хотелось бы лишний раз напрягать человека…

— Эй, друг, — позвал я молчаливого мужичка в олимпийке, который то выходил, то неизвестно зачем заглядывал в камеру, как будто не верил, что я все еще сижу на месте.

Почему я назвал его другом? Есть у меня знакомый инспектор в «восьмерке» — это в Новосибирске такая зона, очень популярная. Он там проработал лет тридцать и теперь любит повторять: «Треть жизни я провел за решеткой, выходит, десятка. Да я в тюрьме просидел больше, нежели иной уголовник!» Адская прислуга, как ни крути, тоже проводит много времени на работе, то есть, опять же как ни крути, в аду. Так кто же он мне после этого, если не друг по несчастью?

— Эй, друг, — сказал я. — А туалет в вашем заведении имеется?

— А тебе зачем? — задал он неожиданный встречный вопрос.

— Мне уже все равно. Я за вас беспокоюсь. Убирать же придется, опять же дышать…

То ли у них технология не отработана, то ли мужик попался странный. Как же не странный, если на пороге третьего тысячелетия наряжается по моде семидесятых? Некоторое время он соображал, а потом решился.

С предосторожностями, с участием многочисленной охраны незнакомого обличья по длинному коридору с яйцеобразным потолком меня сводили в нужное место и благополучно вернули обратно к креслу с наручниками…

По ходу движения я миновал четыре закрытые бронированные двери и одну вонючую рекреацию, вдоль трехметрового фасада забранную квадратными ячейками толстой решетки…

Я не поверил своим глазам! Такое странное недоверие посетило меня впервые…

…Недавно «Микрофорум» — ото такая новосибирская радиопрограмма — проводил опрос местных жителей насчет того, что они думают про конец света. Одна тетенька сообщила, что конец света уже наступил, просто не все его заметили. Не знаю, что она имела в виду — то ли цитировала шведского философа-мистика Сведенборга, то ли намекала на крушение социалистической системы ценностей и что зарплату перестали давать. Если имелся в виду швед, тогда это круто. Вот и сейчас в моей голове произошло мгновенное вращение клеток, и на миг показалось, что жизни в окружении «Фордов», «Люгеров», сотовой связи и фаст-фуда вовсе не было, или, вернее, привиделась она мне в виде короткого сна. Зато всегда был четырнадцатый век антисептики, вшей и кровоточащей коросты на коже…

Из-за оранжевых от ржавчины и своеобразного освещения прутьев ко мне тянули руки педикулезные узники испанской инквизиции в отвратительных рубищах. Вру, не знаю я, что такое рубища, и рук они не тянули, просто вспыхнула в сознании такая картина…