Сквозь сигаретный дым отчетливо пробивался запах борща. И я вдруг понял, что не отказался бы от тарелочки горяченького да под водочку. Нет, без водочки.

— Борща? — удивилась немолодая смутно знакомая барменша (или как правильно назвать — барвуменша?) — Нету.

— А вроде пахнет же…

— Это ухой из сайры пахнет.

Вон оно что!

Где я мог ее видеть? Причем недавно. Причем как будто мы хорошо знакомы. Мистика.

— Мы раньше не встречались? — поинтересовался я.

Ничего такого у меня и в мыслях не было, тем более, что по самым благосклонным прикидкам девушке перевалило за сорок, но за барменшу вдруг решил обидеться один из веселой компании у окна:

— Эй, тебе же сказали: нет борща!

Это все интеллигентные глаза подводят. Из-за них меня никто всерьез не воспринимает. Я ж не могу всем объяснять, что внешность обманчива, что внутри я — конкретное быдло и слово «собака» никогда принципиально не пишу через «о». А еще голова обвязана, кровь на рукаве, вроде каждый меня — подходи и обижай. А уху из сайры я люблю не меньше, чем борщ.

Не оборачиваясь, я так и сказал:

— Тогда можно тарелочку ухи?

Женщина потянулась к кастрюле, и в этот момент я вспомнил, что буквально двадцать минут назад видел ее… в комнате Баринова на десятках картин. Правда, та, в исполнении Анатолия Тимофеевича, выглядела помоложе, посимпатичней, и уголки глаз в жизни не так закручивались. О, чудеса искусства! Увидел на картине, и будто с живым человеком пообщался! И чудеса жизни! Под пером влюбленного живописца стареющая селянка из придорожной забегаловки превращается прям в Шамаханскую царицу!

В ожидании, пока подогреется заказ, я устроился возле вешалки, отягощенной десятком мужских и женских курток и пальто. Все крючки были заняты не по разу, я подумал и раздеваться не стал.

За спиной трое ценителей КАОЛВИ обсуждали новость дня.

— …На пятаки режь — голову отрезали!

— Да не отрезали! Голову ему пулей раздробили… А вот интересно, зарплату теперь будут давать?

— Отрезали. Мне знакомый из мусарни говорил.

— Неважно, мужики, отрезали или раздробили. Я вот только что стихотворение сочинил… Русское грядущее прекрасно. Путь России тяжек, но высок. Мы в дерьме варились не напрасно. Жалко, что впитали этот сок!

За спиной наступило завороженное молчание. Мне стихи тоже понравились. Особенно последняя строчка. Если уж у нас уха из сайры пахнет борщом, а стоит восемнадцать рублей, о чем базар! Но главное, совершенно не ожидаешь — бандит-охранник в свободное время рисует картины, в любом вшивом кафетерии пьяница тебе такие стихи сочинит, что хоть сейчас в роман-газету отсылай… Как там Евтушенко писал? Поэтов в России больше, чем дерьма… Как верно подмечено!

Барменша принесла уху.

— Тогда уж и ложку, — вежливо попросил я.

— Ой, извините, — предмет творческих мук Баринова побежал за ложкой.

Одновременно из-за дальних столов поднялся мужик, похоже тот самый, что выступал насчет борща, и направился к стойке. Был он большой, больше всей комнаты и выше потолка, да еще в норковой шапке, поэтому не удивительно, что, проходя мимо, лошадиным бедром зацепил мой столик. Вся сайра из тарелки тут же выплеснулась наружу, а я едва успел отскочить, чтобы не заляпать джинсы.

Мужик остановился и принялся хмуро изучать мою реакцию. И все остальные, включая женщину с прижатой к груди ложкой, отложив дела, уставились в ту же сторону… Впрочем, реакция оказалась скучней лесных ромашек. Я просто стоял и радовался, что джинсы не попали под суп.

— Сейчас подотру, — встрепенулась барменша и завозюкала по столу серой, в дырочку тряпицей.

Мужик в шапке потоптался, потоптался и, поскольку ничего интересного не происходило, вернулся на место.

— Добавки можно? — спросил я.

— Восемнадцать рублей, — подчеркнула барменша, опасавшаяся, что забинтованный клиент потребует вторую порцию за счет заведения.

Я отдал двадцатку. Ночная жизнь вернулась в прежнюю колею.

Разговор за соседним столиком от стихов перешел на высокую политику:

— Слышали, что губернатором в Новосибирске скоро будет Макашов?

— Это кто?

— Пень! Это ж генерал! Который против евреев.

— Сам ты пень! Это Березовский против евреев. А Макашов за евреев.

— Как это Березовский против евреев, если он сам еврей?

— О, брат, это тонкая политика! Вот слушайте, опять сочинил. Им друг — лишь только волк тамбовский. Плита надгробная — венец. Но каждый третий — Березовский. Рокфеллер — на худой конец.

— Слава, блин, ты гений!

— Талант! Ты бы не пил больше, а то талант пропьешь.

— Ну, один-то можно пропить.

Тем временем подоспела добавка. Я чуть-чуть обождал, давая возможность бугаю в шапке вновь проявить себя во всей красе. Но, видно, бугаю надоели бесперспективные наезды на скромного интеллигента, а может, он не успел сообразить, потому что дверь в кафе внезапно распахнулась, и на пороге образовались три фигуры, экипированные по последней голливудской моде — в черные джинсы, черные тужурки, черные же вязаные шапочки с прорезями и главное — вооруженные автоматами. Одному из этих исчадий киноискусства следовало бы сантиметров на десять подрезать руки, если он не хотел, чтобы его везде узнавали даже с шапочкой вместо лица.

Недооценил я Баринова. Думал, человек переживает над мольбертом, а он собрал бригаду и бросился вдогонку за незнакомым обидчиком.

Первая же пуля грохнула по тарелке со злосчастной сайрой.

Брызги ухи еще не успели осесть на стенах и лицах посетителей, а я уже катился по полу под столик к двум подружкам, выдергивая из кармана «Беретту». Все присутствующие девки, завизжав, тоже повалились на пол, зато мужская часть публики на своих местах застыла, как холодец. Я не самый большой на свете поклонник женских талантов, но надо отдать должное, иногда женщины соображают быстрее. Я чуть не носом угодил в чьи-то капроновые коленки.

Трижды я нажал на спуск, никуда особенно не целясь и думая лишь о том, как не зацепить мирных жителей.

Натолкнувшись на ответный огонь, трое черных произвели рекогносцировку, двое отпрянули в прихожую, а один, гимнастически изогнувшись, прыгнул за барную стойку. Я выстрелил вслед. На полке, уставленной кухонной утварью и бутылками, взорвалась банка не то с мукой, не то с крахмалом. Над потолком повисло пушистое облако.

Делать здесь было больше нечего, жалко только, что с ухой так получилось. Оттолкнувшись от чужих коленок, я сделал два гигантских шага, запрыгнул на стол так, что из-под башмаков в разные стороны брызнули салаты и соусы, и спиной вперед катапультировался в окно.

Последнее, что я успел с удовлетворением заметить, покидая борт «Титаника», это жидкое картофельное пюре, стекающее с толстых щек здоровяка, испортившего мой ужин.

Приземлившись на четвереньки, я подхватил выпавший пистолет и, огибая угол, побежал к своему самовару. Из дверей кафе высунулся было автоматчик, но я загнал его обратно двумя выстрелами. Последнюю пулю из обоймы я выпустил по «Титанику», выдергивая подсос. Если бы люди в черном выскочили сразу, то мой рыдван из чуда техники моментально превратился бы во вместительный пятиместный гроб на одну персону. Но они появились, только услышав визг покрышек.

Вслед застучали автоматы, кабина наполнилась звоном и грохотом, заднее стекло превратилось в паутину, тут же развалившуюся на куски. Обветшавшую обшивку сверху распороли два или три заряда, будто Фредди Крюгер полоснул бритвами, которые у него растут на месте ногтей. Ни живой ни мертвый, спрятавшись за спинку сиденья, я удерживал руль посередине осиного роя. В любой момент любая глупая оса могла найти для себя лучшее применение, чем портить внешний вид машины. Но, к счастью, дорога ухнула вниз.

От толчка ни с того ни с сего включился приемник, настроенный на радио «Лотос». Когда говорят автоматы, скрипка молчит, но как только автоматы выдыхаются, начинается Субраманиам. Лет сто не слышал этот концерт, где Субраманиам играет с Граппелли… Оказавшись под защитой косогора, я чуть осмелел и приподнял голову.