— То, что написано, — холодно ответил епископ. — Этот человек позорит церковь. Я часто думал о том, чтобы снять его с прихода, но решил, что делать этого не следует.

— Вы слывете приверженцем суровой дисциплины. Вы снимали других. Почему не этого?

— Он стар, — мягко ответил епископ. — Стар и близок к отчаянию. Я не хотел бы стать тем, кто ввергнет его в пропасть.

— Извините, — потупился Мередит.

— Ну что вы. Мы же друзья. Вы вправе спрашивать. Но я епископ, а не бюрократ. Я несу посох пастуха, и заблудшая овца тоже моя. Продолжим. Почитайте мне о Джакомо Нероне.

Мередит провел рукой по редеющим волосам. Он устал. С трудом удалось ему сосредоточиться на главном.

— Где-то в марте 1944 года пришли немцы. Сначала маленькое подразделение, потом побольше, пополнения к тем частям, что сдерживали английскую армию, переправившуюся через Мессинский пролив и продвигавшуюся в глубь Калабрии. Джакомо Нероне вел переговоры с немцами. Похоже, они прошли успешно. Крестьяне обязались поставлять продовольствие, получая взамен лекарства и теплую одежду. Командир обещал, что солдаты будут держаться подальше от женщин, чьи мужья и братья находились в армии. Договор в целом соблюдался, и авторитет Нероне среди местных жителей еще более вырос. Впоследствии сотрудничество с немцами послужило поводом для его расстрела партизанами. Прорвав фронт, союзники двинулись к Неаполю, а окончательный разгром разбитых немецких войск довершили партизаны, которые заняли окрестные деревни. Джакомо Нероне остался в Джимелло…

Епископ остановил Мередита взмахом руки.

— Подождите. Что это вам напоминает?

— Ignotus, — без промедления ответил Мередит. — Неизвестный. Человек ниоткуда. Заблудший, внезапно ставший благочестивым. У него есть чувство благодарности, ему знакомо сострадание, он талантлив, возможно, небезразличен к власти. Но кто он? Откуда он пришел? Почему поступает так, а не иначе?

— Вы видите в нем святого?

Мередит покачал головой.

— Еще нет. Благочестивость, да, но не святость. Я не успел изучить показания, касающиеся совершенных им чудес, поэтому отставим их в сторону. Но вот о чем я могу сказать прямо сейчас. Святости свойственны определенные закономерности. Пока я вижу только тайны и загадки.

— Может, никаких тайн нет, лишь невежество и непонимание. Скажите мне, друг мой, что вам известно об условиях жизни на юге в то время?

— Немного, — честно признался Мередит. — Всю войну я провел в Ватикане. Я знаю только то, что прочел или услышал.

— Тогда позвольте рассказать вам о них, — епископ встал, прошел к окну и взглянул на сад, где легкий ветерок шелестел листвой. Когда он заговорил, в его голосе слышалась нескрываемая печаль. — Я — итальянец и понимаю эту историю лучше многих, хотя и не могу до конца уяснить мотивы тех или иных действующих лиц. Прежде всего вы должны осознать, что для побежденных не существует такого понятия, как верность. Вожди их предали. Их сыновья погибли зазря. Они ни в кого не верят, даже в себя. Когда пришли союзники, разглагольствуя о свободе и демократии, не поверили и им. Мы смотрели только на ломоть хлеба в их руках, прикидывая, какую они потребуют за него плату. Голодные не верят даже в ломоть хлеба, пока он не окажется в животе. Такое вот положение сложилось на юге. Побежденные, голодные, забытые всеми люди. И они это знали.

— Но Нероне не забыл их, — возразил Мередит. — Он остался с ними. Он ими руководил.

— Нет. Там появились новые господа. С новенькими автоматами, туго набитыми вещмешками и разрешением от союзников очистить горы и поддерживать порядок до сформирования нового государства. У них был хлеб, и консервы, и шоколад. Их было много, и они были сильны, потому что Черчилль сказал, что пойдет на сделку с кем угодно, лишь бы установить порядок в Италии и спокойно готовиться к вторжению во Францию. Что мог противопоставить им Джакомо Нероне, ваш неизвестный, появившийся ниоткуда?

— Но что он пытался сделать? Именно это интересует меня. Почему одни защищают его, как святого, а другие отвергают и выдают палачам? Чем он помешал партизанам?

— Все тут записано, — устало сказал епископ. — Они назвали его коллаборационистом. Его обвинили в пособничестве немцам.

— Этого недостаточно, — возразил Мередит. — Недостаточно для того, чтобы объяснить ненависть и насилие, чтобы понять, почему одна из двух деревень процветает, а другая еще глубже увязает в нищете. Недостаточно и для нас. Народ считает его мучеником, умершим за веру и христианскую мораль. Мы видим лишь политическую экзекуцию, несправедливую, жестокую, но всего лишь экзекуцию. Нас же занимает не политика, но святость, прямые взаимоотношения человека и создавшего его бога.

— Возможно, в этом суть — хороший человек, запутавшийся в политике.

— Вы в это верите?

— Так ли важно, во что я верю, монсеньор?

Их взгляды встретились. И внезапно Мередиту открылась истина. Этот человек тоже нес свой крест. Он мог быть епископом, но и его мучили сомнения и страхи. Искра сострадания затеплилась в сердце Мередита и он ответил:

— Важно ли это? Думаю, что да.

— Почему, монсеньор?

— Потому что вы, как и я, боитесь перста господнего.

Монсеньор Блейз Мередит и Орелио, епископ Валенты, столкнулись еще с одним противоречием — чудесами Джакомо Нероне.

Они стояли на широкой, выложенной плитами террасе виллы, с которой открывался вид на долину, где рабочие не спеша переходили от дерева к дереву, опрыскивая их из портативных баллонов, висевших у них за плечами. Другие работали на дамбе, устанавливая ворота шлюза для регулирования расхода воды, поступающей на окрестные фермы. За водосливом по серому склону холма поднимались женщины с корзинами камней для ограждения виноградных террас и плодородной земли.

Они напоминали муравьев, маленьких и трудолюбивых, и Мередит подумал, что видит перед собой чудо почище тех, что описаны в кожаном фолианте: волей одного человека бесплодная земля превращалась в цветущий сад. Он сказал об этом епископу, и на интеллигентном лице последнего заиграла улыбка.

— Это плохая теология, друг мой, но приятный комплимент. Для этих людей действительно произошло чудо. Внезапно у них появилась работа, хлеб на столе и лишний литр оливкового масла для готовки. Они не могут понять, как это произошло, и даже сейчас подозревают, что тут что-то нечисто. Эти опрыскиватели, например… — епископ указал на горбатые фигурки меж апельсиновых деревьев. — Мне пришлось купить их на собственные деньги, но они стоят каждой заплаченной за них лиры. Год или два назад эти люди опрыскивали свои деревья из плевательницы — бака с водой, в который мужчины сплевывали пережеванный табак. Кое-кто из стариков отказывается признать, что мой метод лучше, чем их. Я смогу убедить их, лишь собрав по три апельсина на каждый собранный ими и продав мой урожай вдвое дороже, потому что мои апельсины более сочные. И мы докажем, что будущее за нами.

— Вы для меня загадка, — честно сказал Мередит.

— Почему?

— Какое отношение имеют апельсины к человеческой душе?

— Самое непосредственное. Нельзя разделить человека надвое и холить душу, бросив тело в сточную канаву. Если бы господь бог задумал человека именно таким, то создал бы его в виде двуногого существа, таскающего душу в мешке, болтающемся на шее. Душа человека достигает спасения, находясь в его теле, взаимодействуя через него с материальными объектами. Засохшее дерево, невызревший апельсин — нарушение божественного плана. Нищета, которой можно избежать, — еще большее нарушение, потому что является помехой на пути к спасению. Когда не знаешь, где взять еду на следующий день, можно ли думать о состоянии души? Голод не признает моральных устоев, друг мой.

Мередит задумчиво кивнул.

— Я и раньше отмечал, что обычно миссионеры оказываются лучшими священниками, чем их собратья в центрах христианства.

Епископ пожал плечами.