С таким вот своеобразным человеком случай вкупе с революционными событиями свели мадам де Ферьоль за столом графа дю Люда. Жиль Бой был одет, как он сам выражался, в «парадную форму» — зная о своей привлекательной наружности, он все время подчеркивал свою неувядающую красоту соответствующим нарядом. И правда, присмотреться к нему, так это был великолепный старец, который выглядел очень моложавым, очень гибким, очень крепким для своих лет; он любил напоминать о своей нерастраченной крепости и, принимая жалостливую мину, с самодовольным притворством демонстрировать большой палец руки, на вид вполне здоровый и хорошо гнущийся, утверждая, что его парализовало после взрыва адской машины, который, если верить Жилю Бою, вынес его через окно маленького кафе на улице Сен-Никез, где он сидел на втором этаже и спокойно читал газету, и в совершенно безумном состоянии дошвырнул до Шайо, откуда его привели к жене; жену он застал без сознания, и доктор Дюбуа извлекал из ее груди осколки стекол. Это была одна из самых коронных его историй. «Несчастный паралитик», как он сам себя называл, «бомбой ушибленный», надел в этот день, чтобы оказать честь радушному хозяину, голубой сюртук с золотыми пуговицами, плотно облегавший могучий торс, белые казимировые штаны, шелковые широкие чулки и изящные туфли на высоком каблуке, столь любимые императором, который всегда носил такие, если только не был в сапогах. Жиль Бой, которого принимавшая его у себя нормандская знать звала отчасти фамильярно «папашей Боем», хотя на папашу он ничуть не смахивал, сверкал английской опрятностью, благоухая, подобно женскому белью. Блондин, он напоминал о скандинавских предках моих земляков, нормандцев, но не столько уже благодаря волосам, белым, как крыло альбатроса, которые он стриг коротко, почти наголо, сколько из-за розового цвета лица, на котором нельзя было различить ни красных пятен, ни усталости, ни следов жизненных тягот. Веселые голубые глаза глядели из-под полных, тяжеловатых век, и, казалось, Жиль Бой подмигивал, словно сам посмеивался над своими словами и приглашал вас разделить с ним веселье. Больше всего он гордился зубами, о которых заботился так, как женщина не заботится о жемчуге у себя в ларце, и показывал их, даже когда не улыбался, просто чтобы доставить себе удовольствие. На обед к графу дю Люду он явился с тростью за спиной, как с ружьем (у него была привычка так носить индийскую трость); он оставил ее в углу, вошел в гостиную со шляпой в руках, словно влюбленный из старой комической оперы к бальи, и приветствовал собравшихся с простоватостью крестьянина, скорее всего, наигранной, — этот человек по имени Жиль любил иногда строить из себя Жиля, простоватого и трусоватого персонажа старой комедии.

Он давно знал мадам де Ферьоль, вместе с которой не раз обедал, но по своей легковесности не понимал всей глубины ее натуры. Все, что превосходило его понимание, он, особо не чинясь, презрительно именовал «маниями». «Это все ман-е-и», — говорил он с подчеркнуто нормандским акцентом, растягивая слова. Однако, когда дело касалось мадам де Ферьоль, благородная женщина умела его приструнить. Нельзя сказать, что у Боя были плохие манеры, — у него вообще не было никаких манер. Да и когда он мог их приобрести? Сплавляя тысячами свои банки кухаркам из богатых домов, приходившим к нему с шести часов утра за чаем или шоколадом? «К восьми я уже заканчивал», — с гордостью заявлял он. Если говорить о манерах, то Бой был настоящим невежей, наподобие Корбьера[11], клавшего свой в табачных пятнах платок на стол Людовика ХVIII. Жиль Бой свой платок — огромный, пропитанный росным ладаном, — на стол графа дю Люда не положил бы, но уже в самом начале обеда он расположил там шагреневую табакерку с очень изящной миниатюрой, изображавшей его курносого сына в синем бархатном костюмчике с золотым барабаном в руках, — этому мерзопакостному сорванцу не суждено было походить на отца, который называл своего отпрыска ласково — «боевичком».

Как раз из-за этой чертовой табакерки, которую Жиль Бой передавал одному из гостей, пожелавшему получше разглядеть портрет, маркизу де Пон л’Аббе бросился в глаза изумруд на пальце бывшего бакалейщика.

— Вы, должно быть, любите порисоваться, метр Бой, раз позволяете себе носить такое прекрасное кольцо, стоящее немалых денег, — заметил маркиз, шокированный тем, что видит подобную драгоценность на руке, развешивавшей бакалейные товары. — Скажите нам, Бой, где, черт возьми, вы раздобыли такое чудо?

— Голову даю, никогда не угадаете, где я его достал, — живо отозвался Бой, — как говаривал Ля Майонне де Грандвиль, ставлю на кон пятьдесят тысяч экю против двадцати пяти луидоров, ни за что вам не догадаться.

— Ну уж! — недоверчиво произнес маркиз де Пон л’Аббе.

— Попробуйте, — предложил Бой.

Потешный старичок маркиз, собравшись с мыслями, так, вероятно, и не придумал версию, достаточно приличную, чтобы ее можно было высказать в присутствии страшно набожной мадам де Ферьоль, которая, впрочем, не слушала и не слышала их с другого конца стола, вся во власти горьких мыслей, отравляющих душу.

— Ладно, — выждав паузу, пришел ему на помощь Жиль Бой. — Я снял его с пальца вора. Отплатил ему той же монетой. Обокрал вора. История любопытная. Хотите расскажу?

— Хотим, — подал голос граф дю Люд, — расскажите. Ваша история хорошо пойдет под шамбертен.

— Моя история о ворах — история давняя, — начал Жиль Бой. — Император тогда еще не был императором, а я его бакалейщиком. — В его голосе проскользнула гордость за империю, которая была столь обширной, что придавала величие даже бакалейщикам. — Верховодил тогда Баррас, а полицейские функции были возложены на Фуше, который и тогда был таким же, каким проявил себя позже, будучи министром при императоре, но в ту пору этот страшный Фуше, зажатый, как в тиски, между якобинцами и шуанами, мог заниматься лишь своим жутким политическим сыском (не без помощи дьявола), и интересы правительства были важнее интересов Парижа. Вы, мсье, жили в провинции или в эмиграции, вы не в состоянии себе представить, каким был Париж в те дни, сразу после революции, еще продолжавшей колобродить. Это была не столица, не город, это был вертеп, гнездо разбойников. Убивать по ночам стало таким же привычным делом, как спать. Улицы без фонарей — революция превратила их в виселицы — освещались лишь в районе Пале-Руаяль. Темень кишела злодеями и душегубами — что ни шаг, то притон. Ночью надо было либо не выходить из дома, либо выходить вооруженным до зубов. Однажды в такую вот ужасную ночь (я жил тогда у себя в лавке на углу улицы Севр, я и сейчас, когда прохожу мимо этой лавки, с любопытством поглядываю на железные прутья витрины, вы скоро поймете почему), закрыв лавку пораньше, я спал в своей комнате наверху, и вдруг меня разбудил странный звук, как будто что-то пилили. Я решил, что там, внизу, воры, и поднял своего помощника, спавшего в каморке под лестницей; мы взяли свечи и спустились вниз. Я не ошибся: это были, действительно, воры. Когда мы подошли, они как раз пропиливали в ставне дыру в две шапки величиной. Через эту дыру нагло просунулась рука и схватилась за прутья витрины — попыталась их выломать. Видно было только руку, ее обладателя скрывал ставень, причем вор был не один — снаружи до меня доносился шепот нескольких человек. И тут меня осенило. Я мигнул помощнику, он был родом из этих мест, из Бенневиля, здоровый детина, и не какой-нибудь рохля, вы в этом убедитесь; он сразу все понял, рванулся вперед и зажал руку вора двумя бараньими лопатками — получились как бы тиски и клещи для руки, я же схватил с прилавка веревку и крепко привязал руку к железному пруту. «Ну что, попалась, которая кусалась!» — сказал я весело. Бандюгу мы присобачили как надо, и в душе я заранее предвкушал, как завтра при свете дня полюбуюсь на его рожу. «Теперь пойдем спать», — сказал я помощнику, и мы пошли — я наверх, он в свою каморку. Однако мне не спалось. Невольно я все время прислушивался. И вдруг мне показалось, что я слышу удаляющиеся шаги. Сунуться к окну я не решался, бандиты вполне могли послать мне за здорово живешь пулю в глаз. Дело не только в боязни, я дорожил своей физией, она ведь у меня ничего, — и Жиль Бой засмеялся, кокетливо выставляя красивые, как у юноши, зубы.