Страшная надежда, однако, покинула ее. Сомневаться уже не приходилось. Ребенок зашевелился, одновременно с этим что-то зашевелилось и в ее душе — вероятно, материнское чувство.

— Да заговоришь ты наконец! Ответишь ли матери доверием на доверие, признанием на признание? — почти ласково спросила мадам де Ферьоль. — Теперь ты не должна меня бояться, ведь я однажды, как и ты, оказалась слаба и совершила грех. Я могу тебя спасти, соединив с любимым?

Ластения, казалось, не слышала слов матери и оставалась глуха — глуха и нема. Баронесса не спускала с нее глаз в жажде добиться ответа, который так и не слетел с бледных губ дочери.

— Послушай, девочка, назови мне его имя, — мадам де Ферьоль взяла безжизненную руку Ластении и прижала к груди. Проявление материнских чувств, увы, запоздало.

Тени от гор, окружавших особняк, добавляли грусти в высокой зале, которую они теперь не покидали. Они сидели у окна — ах, знаем ли мы, сколько безмолвных трагедий разворачивается между дочерьми и матерями, когда со стороны кажется, будто они спокойно работают в своем углу. Ластения сидела прямая, одеревенелая, бледная, как гипсовый медальон, выдававшийся на фоне коричневого дуба, которым были обшиты стены. Угрюмое лицо мадам де Ферьоль склонялось над работой. У Ластении, неподвижной как статуя — воплощение безудержной скорби — и усталой, словно небо обрушилось ей на плечи, фестон выпадал из обессиленных рук, соскальзывал на пол. С перламутровым отливом, чистые, ничем не замутненные глаза были буквально выплаканы до дна. Безостановочные слезы выжгли и продолжали выжигать яркий красный обод вокруг век, и сами глаза, которые начинали покрываться красными прожилками, словно Ластения плакала кровью, ничего уже не выражали, даже отчаяния, так как она миновала стадию всепоглощающего неподвижного безумия, — теперь она погружалась в пустоту и оцепенение тупости.

Мать долго разглядывала Ластению со смешанным чувством жалости и страха, которое вызывал у нее убитый вид дочери. Она никогда не говорила Ластении, что считает ее красавицей, но в глубине души гордилась красотой ее лица, хотя, как строгая янсенистка, не упоминала об этом вслух, стараясь не потакать тщеславию — своему и дочери. Теперь вид этого изможденного лица раздирал сердце. «Ах, — вздыхала баронесса, — завтра прелестная девочка может стать страшной и совсем тупой». Отвратительное слабоумие пометило Ластению, живую, но с мертвой душой, своим знаком; считается, что тела многих умерших уходят из этого мира первыми, раньше душ, но бывают случаи, когда тела продолжают жить, после того как души давно их оставили.

Вечер застал их наедине на небольшом пятачке, где они проводили свою жизнь, — вечер, который быстро проникал на дно колодца, где располагалось мрачное селение, и приближал час молитвы.

— Пойдем помолимся богу, чтобы он снял печать с твоего сердца и с твоих уст и дал тебе силу говорить, — сказала мадам де Ферьоль. Но безразличная как ко всему вокруг, так и к богу, который не сжалился над ней, Ластения осталась сидеть, так что мадам де Ферьоль пришлось потянуть за руку свою дочь, превратившуюся в сплошной комок боли, — та, словно неживая, поддалась и встала.

— Послушай, — мадам де Ферьоль поднесла руку дочери к своим глазам, — а где отцовский перстень? Куда ты его подевала? Уронила? Или считаешь, что больше недостойна его надевать?

Несчастье повергло их обеих в такую глубокую скорбь, что ни мать, ни дочь не заметили, что на пальце Ластении давно уже нет привычного кольца.

Ластения, ничего теперь не соображавшая, поглядела на руку, непроизвольно раздвинула пальцы и, словно очнувшись, повторила:

— Уронила?

— Так, сама пала, кольцо уронила, — проговорила баронесса, взор ее потемнел, стал беспощадным. — Дала бы уж и кольцо тому, кому себя преподнесла.

И мадам де Ферьоль вновь посуровела. Прежде всего она была супругой, супружеские чувства подавляли в ней материнские, и потеря Ластенией кольца обожаемого ею человека, которое куда-то запропастилось, казалось баронессе проступком более предосудительным, чем потеря невинности. В этот вечер — как и в последующие дни — Агата перевернула весь особняк в поисках перстня, который спокойно мог свалиться с похудевшего пальца Ластении. Но так и не нашла. Появился еще один предлог, чтобы сердце мадам де Ферьоль ни на минуту не проникалось жалостью, — предлог, дававший новую пищу ее жестокости.

В этот вечер они забыли про церковь. Но если бы не забыли, мадам де Ферьоль и туда понесла бы с собой мысль, которая сначала лишь время от времени посещала ее, но потом из-за упрямого молчания Ластении завладела ею напрочь.

«Раз она не хочет называть имя преступника, — сказала себе баронесса, — значит, она не может выйти за него замуж». И снова маячил перед ней образ ужасного капуцина, мысль о котором завораживала мадам де Ферьоль, — она не осмеливалась произносить его имя при дочери, да и про себя тоже. Само имя, сами буквы, составлявшие это имя, наводили на нее страх. Соединить эти буквы в слово и тихо сказать его вслух казалось чудовищным кощунством. Кощунством для нее уже было плохо думать о монахе, о священнослужителе, который все то время, что он провел у них, представлялся баронессе безупречным. Она думала об этом с содроганием, и хотя по человеческому разумению ее предположение было, конечно, вполне вероятным, благочестивая женщина, верившая в сверхъестественный смысл святых таинств, отвергала подобную вероятность, которую считала невероятной для священнослужителя, постоянно вкушающего плоть господню. «Ах, Господи, — взывала она в своих молитвах, — сделай так, чтобы это был не он!» Да и потом, говорила она себе, когда пыталась-таки рассуждать здраво вопреки охватившему ее страху, когда именно он мог совершить это преступление, — преступление еще больше против бога, чем против ее дочери? Видел ли он хоть раз дочь без матери или мать без дочери за все сорок дней своего пребывания в ее доме? Кроме как в обеденный час он никогда не спускался из своей комнаты, которую обратил в келью. Нелепица какая-то, этого и быть не могло. И все-таки мысль, которую мадам де Ферьоль отгоняла как дьявольское искушение, с дьявольской же настойчивостью возвращалась к ней, несмотря на свою очевидную нелепость. Ее неотступно преследовало навязчивое, призрачное, ужасающее видение, она походила на безумца, который не спускает с солнца глаз, плавящихся под лучами неистового светила, но мадам де Ферьоль была несчастнее: безумец скоро слепнет, обретая на месте расплавленных глаз две кровоточащие раны, она же духовно не слепла от страшного сжигающего солнца, горящего перед ее внутренним взором. В конце концов видение погружало ее в молчание, сходное с молчанием Ластении. И если она на минуту освобождалась от завлекающих ее чар, от которых она тщетно молила бога ее избавить, то лишь затем, чтобы другая гнетущая мысль, не менее властная, овладевала баронессой — мысль о том, что время идет.

Время, как всегда безжалостное, действительно шло, готовясь выставить дам де Ферьоль на позор в городке, где они прожили столько лет, пользуясь всеобщим уважением. Роды приближались. Ах, надо было уехать, покинуть эту страну, исчезнуть! Однажды утром мадам де Ферьоль, сама ни с кем не видевшаяся, распространила через Агату на городском базаре слух о своем возвращении в родные края. Это единственное, что могло как-то утешить Агату, удрученную необъяснимой и, вероятно, неизлечимой болезнью Ластении, которую она по-прежнему считала жертвой Сатаны, — уехать из ненавистной страны, со дна каменного мешка, где она задыхалась девятнадцать лет, увидеть родной Котантен с его пастбищами. Отъезд мадам де Ферьоль объясняла здоровьем дочери. Ластении необходимо сменить климат. Естественно было выбрать климат родины, где баронесса владела большим состоянием. Мадам де Ферьоль перечислила Агате все самые вздорные причины для отъезда, утаив настоящую, единственно верную, но служанка в восторге от возвращения в Нормандию не стала задумываться, что-либо выяснять, просто проглотила все с несказанной радостью. Она была безумно счастлива вернуться в те места, где появилась на свет. А между тем мадам де Ферьоль ничуть не меньше, чем от всех остальных, хотела скрыть от Агаты тайну дочери, которая была и ее тайной, потому что в глазах баронессы беременность дочери бесчестила ее чуть ли не в равной степени с Ластенией. Поэтому мадам де Ферьоль вновь и вновь обдумывала со всех сторон, каким образом она могла бы, не совершая преступления, утаить беременность дочери. Мысль о преступном аборте, этом детоубийстве, которое столь отвратительно часто совершается при нынешнем упадке нравов, — его можно было бы даже назвать «преступлением девятнадцатого века» — эта мысль и не возникала у честной, богобоязненной, с крепкими устоями женщины.