— Конечно, мама, — отозвался чистый голосок дочери. — Но не надо слишком бранить Агату. Мы и сами наедине признавались, что в отце Рикульфе нас что-то смущает, хотя это трудно объяснить словами. Ну и что? Мы ведь не думаем плохо об отце Рикульфе, но мы не могли бы ему довериться… Вы, мама, такая стойкая, такая разумная, но и вы, как я, не захотели пойти к нему исповедоваться.

— Может, мы обе сделали неправильно, — ответила суровая женщина, чей янсенизм не давал ей покоя. — Нам надо было себя переломить. Мы достойны осуждения за то, что поддались безотчетному чувству, не позволившему нам преклонить перед ним колена, мы обязаны были действовать наперекор этому чувству.

— Ах, мама, я никогда бы не смогла, — простодушно воскликнула девушка, — отец Рикульф нагонял на меня такой страх, с которым я не смогла бы совладать.

— Он только и говорил, что об аде. Чуть что, сразу ад! — вступила Агата и испуганно вздрогнула, словно в подтверждение сказанного Ластенией о страшном монахе. — Никогда никто столько не проповедовал об аде. Он всех нас готов был осудить на муки. Много лет назад в нашем краю я знавала одного священника, которого у августинцев Валони нарекли «отцом милосердным», потому что он проповедовал лишь о любви господней и о рае. О Святая Агата, кому бы пришло в голову назвать так отца Рикульфа!

— Ну ладно, хватит, — сказала мадам де Ферьоль, желая прекратить разговор, оскорблявший ее благочестие. — Это неприлично. Если отец Рикульф вернется, — а я не верю, что он ушел совсем накануне пасхи, — он услышит, как мы о нем судачим. Кстати, Агата, раз уж вы говорите, что отца Рикульфа нет у себя в комнате, поднимитесь туда, может, вы увидите на столе оставленный требник и тогда убедитесь, что он еще придет.

Дочь и мать остались одни. Агата с готовностью пошла выполнять распоряжение хозяйки. Дамы де Ферьоль, не проронив больше ни слова о загадочном капуцине, — сказать больше было нечего, да они и не хотели, чтобы он слишком уж завладел их мыслями, — не спеша вернулись к прерванной работе. Простенькое зрелище на фоне внутреннего убранства высокой просторной залы представляли собой эти две женщины рядом с ворохом «славно пахнущего», как говаривала Агата, белого белья, распространявшего вокруг себя свежий запах росы и деревянной изгороди, на которой оно сушилось; он таился в складках белья подобно душе. Женщины молчали, внимательно следя за работой, время от времени разглядывая кайму, чтобы правильно сложить простыни. Мать с дочерью выправляли ненужные складки, постукивали по простыням своими прекрасными руками, мать — белыми, дочь — розовыми… Мать и дочь были прекрасны каждая по-своему, как и их руки. Ластения (вылитый ландыш!), милая в своем темно-зеленом платье, служащем ей как бы листьями, над которыми возвышался цветок — белое лицо, грустное выражение которого усугублялось пепельными волосами, ибо пепел — знак траура, ведь в былые времена в дни бедствия им посыпали голову; и мадам де Ферьоль в черном платье со строгим вдовьим чепцом на голове и с поднятыми на висках волосами, в темной массе которых были видны белые нити, выписанные, скорее, горем, чем годами.

Тут в комнату возвратилась старая Агата.

— Все-таки, я думаю, он ушел, — сказала она, — я все перерыла, и вот это единственное, что он оставил. Может, все проповедники, уходя, что-нибудь да оставляют. Одни оставляют иконки, другие — какие-нибудь реликвии. Так они благодарят за гостеприимство. Он же оставил вот это, привешенным на крест в алькове. То ли нам в подарок, то ли просто забыл.

И Агата положила на простыню, которую они сворачивали, тяжелые четки, какие капуцины обычно привязывают к поясу. Четки были эбеновые, и каждые десять шариков разделял череп из пожелтелой слоновой кости, по цвету как настоящий, будто его много лет назад выкопали из могилы.

Мадам де Ферьоль протянула руку, почтительно взяла четки и положила перед собой на свернутую простыню.

— Бери ты, — сказала она дочери.

Ластения взяла и тут же почувствовала, как задрожали пальцы, — четки выпали из ее рук. Черепа ли так подействовали на воображение слишком чувствительной девочки?

— Возьми их себе, мама, — сказала она.

Ох уж этот инстинкт. Тело иногда лучше разбирается, чем разум. Но в этот момент Ластения не могла знать, почему судорогой свело ее очаровательные пальцы.

Что до старой Агаты, она никогда — ни раньше, ни потом — не сомневалась, что четкам, которые держала рука страшного капуцина, передалось его тлетворное влияние, и они стали подобны перчаткам, о которых говорится в хронике времен Екатерины Медичи — правда, о самих этих перчатках Агата и слыхом не слыхала. Однако она всегда считала, что четки заражены, отравлены.

Часы между тем отзвонили полдень, а отец Рикульф в особняк не вернулся. Агата не ошиблась. Он отбыл совсем. Толпа напрасно прождала его около исповедальни в часовне святого Себастьяна. Вещь неслыханная — возмущение в городке, приверженном древним обычаям, вызвало и то, что назавтра проповедника, проповедовавшего на начало поста, должен был заменить местный священник, чтобы между вечерней и повечерием прочесть проповедь о Воскресении. Впрочем, о странном поступке капуцина помнили недолго. Да и бывает ли на свете что-нибудь такое, что длится долго? Дни — дождь дней, падающий на нас капля за каплей, — унесли память об этом событии, как первые осенние дожди уносят намокшие листья. Повседневная жизнь, медленное течение которой нарушило появление в доме мадам де Ферьоль отца Рикульфа, возобновилась. Мать с дочерью не произносили больше его имени. Но, избегая разговоров об отце Рикульфе, продолжали ли они думать о нем? Это ведомо одному богу. Наша история — история темная. Но впечатление от этого человека, которого, раз увидев, уже не забудешь, должно быть глубоким, и оно было тем глубже, что нельзя было объяснить себе, почему, собственно, он не забывается. Все сорок дней он был с дамами холоден и почтителен, — по тому, как корректно он держался, ежедневно общаясь с ними, можно было судить о его рассудительности и такте. Но он всегда оставался замкнут.

Каково его прошлое? его жизнь? где он учился? где родился? — всех этих предметов мадам де Ферьоль в разговоре касалась, но, будучи настоящей светской дамой, перестала касаться, как только обнаружила, что капуцин всегда при расспросах сохраняет каменное выражение лица, что он холоден, непроницаем, подчеркнуто вежлив. В нем и видели только капуцина.

Капуцины тогда уже были не те, что прежде. Этот орден, некогда образец христианского смирения, утратил свои возвышенные идеалы. А наступали и вовсе плохие времена. Не верующий ни во что эпикуреизм времен царствования Людовика XV, который унаследовало и время Людовика XVI, выхолостил все: учения, обычаи, — и даже прославленные своей святостью ордена утратили суровость нравов, внушавшую почтение даже безбожникам. Монахи повсюду уже стали покидать монастыри, и столькие потом бросались в объятия порока. Призвание служения богу казалось одним из самых твердых, и вот теперь от него открещивались. Мадам де Ферьоль вспоминала, как однажды в маленьком городке, где она танцевала свои первые кадрили с очаровательным офицером в белом, бароном де Ферьолем, она видела капуцина, красоту которого нельзя было не заметить, хотя он и был капуцин, и который, придя, как и отец Рикульф, читать проповедь на пост, осмелился на глазах у всех кокетничать напропалую, прикрываясь маской добровольной бедности и самоотречения. Говорили, что он из очень знатной семьи, и, может, поэтому высший свет, суд которого в этих краях строг, смотрел сквозь пальцы на выходки капуцина, который чуть ли не как женщина заботился о своей персоне, душил духами бороду и вместо власяницы под грубой монашеской рясой носил шелковые рубашки. Мадам де Ферьоль, в ту пору еще мадемуазель д’Олонд, видела его на светских вечерах, куда капуцин ходил играть в вист, видела, как он сочинял женщинам мадригалы, как шушукался с ними по углам совсем как те римские кардиналы, о которых Люпати говорит в своем «Путешествии по Италии», коим в те времена зачитывались. Но хотя за прошедшие с тех пор годы всеобщая развращенность стала еще очевиднее и все кругом размякло, так что в скором времени должно было расплавиться и потечь жижей, отец Рикульф, сохранившийся подобно старой прочной французской бронзе на свалке революции, не походил на того капуцина, завсегдатая салонов. В нем совсем не было заметно пороков, присущих его времени. Казалось, весь он из средних веков, как и его имя. Если бы у него были неуместные в его положении светские манеры, мадам де Ферьоль знала бы, почему он вызывает у нее неприязненное чувство, в котором она себя упрекала. А так мадам де Ферьоль оставалось лишь недоумевать, ведь ее антипатия к капуцину была столь же очевидной, как у Ластении и Агаты, хотя, подобно им, она не понимала причин этой необъяснимой неприязни.