Ян Геерденц сказал негромко:
— Похоже, он не очень благоволит к вам…
Она улыбнулась:
— Он ненавидит и презирает весь двор. Когда мы по очереди приносим ему еду, он обзывает нас воронами, пожирающими падаль.
— Так пусть несколько дней поголодает, — сказал Геерденц жестко.
Женщина только покачала в ответ головою:
— Нет, нет, он из тех, мюнстерских повстанцев… он там и пострадал… а потом вместе с другими беженцами…
Дверь комнаты широко распахнулась, и Питер Брейгель схватил руки друга. Маленький мальчик с тугими щеками и золотистыми волосами прыгает вокруг них. Геерденц смотрит на него, потом на Брейгеля:
— Это твой первенец?
Брейгель кивает:
— У него мое имя и моя страсть к краскам. Он тут уже все ими перепачкал…
— Какой дяденька тоненький, — говорит Питер-младший, словно жалея гостя, к вящему веселью взрослых.
Когда же они остаются наедине, отец повторяет мысль сына:
— Слушай, а ты случайно… не болен?
— Нет, все в порядке, — улыбается Геерденц, — если не считать испанских пиявок на сердце.
Брейгель скрежещет зубами, выплевывая проклятье.
— А ты между прочим в почете… у них…
Брейгель супится.
— Начхать мне на этот почет… Ни одной картины я испанцам не продавал… никогда…
— Но будешь делать это впредь, — говорит Геерденц.
Брейгель по-настоящему разозлен:
— Кто смеет давать мне такие советы?
— Ты знаешь кто, — спокойно отвечает Геерденц.
— Что… что? Гезы?
Ян Геерденц разводит руками:
— Разве деньги пахнут? И потом — нам нужны люди, пользующиеся их уважением. Чтобы им доверяли… У меня, кстати, с собой письма. Но по назначению мне самому их не доставить. Ясно или нужно объяснять?
— Нет. Давай их сюда, эти письма.
Положив их в карман, Брейгель просит его извинить и ненадолго покидает комнату. Спустя несколько минут Ян Геерденц видит, как Брейгель с дымящейся миской в руках появляется во дворе. Он ставит миску на колени убогого, тот начинает, причмокивая, есть.
— Вкусно? — спрашивает Брейгель.
Тот удостаивает его взглядом не раньше, чем всовывает в рот здоровенную кусину мяса и вытирает жир с усов. Во взгляде его нет ни любопытства, ни благодарности, зрачки словно обращены вовнутрь.
Мастер некоторое время стоит молча рядом с Геерденцем. Потом, не без боли в голосе, произносит:
— Чего же ждать от людей богатых, если простой человек не знает, что такое благодарность?
Потом он надевает праздничное платье, и они отправляются…
У городских ворот — столпотворение. Стража проверяет сегодня всех и каждого, заставляет предъявлять бумаги; кто нездешний — обязан вывернуть карманы и показать содержимое мешка.
Когда они вышли из ворот, Геерденц говорит:
— Так вот я и езжу из города в город. Сначала ищу, кто бы мне принес письма, а в самом городе, когда мне передают новые, — кто бы мне их вынес за стены. Когда-нибудь — я уверен — они меня все же схватят. И тогда я стану похож на этого, из вашего двора. Теперь они больше не убивают. Считают, что самое страшное — жить, как он: без рук или без ног. — Ян Геерденц презрительно сплевывает, но улыбка его выглядит вымученной и не может скрыть страха, который его мучает. Страх исчезает, когда он сталкивается с врагом лицом к лицу, когда он сражается, но между битвами страх колет Яна, растравляет его, словно медленно действующая отрава.
Они идут по проезжей дороге. Пыльно, давно не было дождя. Они доходят до высоких деревьев, в тени которых идти приятнее. Сегодня, кажется, половина Брюгге решила отправиться за Буш, благо недалеко. По голубому небу быстро мчатся перистые облака; ветер, дующий со стороны деревни, доносит уже музыку и крики. Горизонт вокруг чистый-чистый, нигде ни тучки. Но похоже, что погода все-таки переменится…
Базарная площадь украшена флагами, цветной бумагой и цветами, вдоль улиц выстроились лавочники, продающие игрушки, фрукты, ткани, посуду из коричневой и желтой глины. Место для танцев как бы огорожено столами. Все забито, друзьям с трудом удается примоститься. На длинных досках подносят угощения и кружки с напитками. При первых звуках музыки скамейки пустеют, мужчины что есть мочи вскидывают вверх ноги, а женщины кружатся так, что из-под длинных платьев видны икры. Остальные хлопают в такт, громко притоптывают деревянными подошвами туфель. А как призывно звучат удары больших литавр, дробь барабанов! И в такт им звучат волынки, нежные свирели и пронзительные скрипки.
Питера Брейгеля приветствуют многие. Когда они пересаживаются к друзьям, Геерденца забрасывают вопросами:
— Как дела у вас, на Севере? Как вы там думаете… Эти псы еще продержатся?
Ян Геерденц дает довольно общие ответы, заказывает яства: жирных каплунов, салаты, много жареного воловьего мяса в чесночном соусе. Постепенно круг людей вокруг него меняется, убираются карты — появляются кости, с острым стуком падающие на стол. Неожиданно Ян Геерденц толкает художника под столом, указывая ножом в сторону приземистого пожилого господина, примостившегося рядом с Брейгелем. «Письма передай ему», — вот что это значит.
Брейгель покрывается потом: а вдруг Геерденц ошибается?! Низкорослый старичок… Голова его утопает в высоко поднятых плечах, глаза спрятаны за очками — черт его знает, кто он: голландец, испанец или из каких других краев. Подчиняться приходится вслепую… Во времена, когда опасно признаться, к какой вере принадлежишь, поверить в человека несравненно труднее. Но гезы ценят лишь дела…
Только приземистый господин заполучил письма, как сразу же и скрылся. Брейгель вздыхает с облегчением. И лишь теперь начинает вслушиваться в зычные голоса торговцев, в призывный смех отплясывающих женщин. Эти звуки наполняют его вместе с запахами пищи и всего, что его окружает, — людей, деревьев, травы и высокого, бездонного неба, — они пьянят его. Как жаль, думает он, что этого не нарисуешь. Или все-таки можно? Разве не правда, что хорошо увиденное становится слышимым? И разве не пахнут хорошо нарисованные поля: зерном, перелесками и даже снегом? Неподалеку от него чертыхается испанский солдат, один из немногих, решившихся прийти сюда. Потом ковыляет прочь, крестьяне провожают его смехом, а там, в толпе, как знать — не оттопчут ли ему ноги? Такое случалось…
Рядом с Геерденцем сидят два торговца, уплетают сдобные пироги. И лишь сейчас Брейгель замечает, что они беседуют о нем. Один рассказывает о своей поездке:
— Ну и удивился же я — даже в дальних странах есть гравюры с его картин ада. А в Вене они даже мистерию написали, с музыкой, и поставили ее, да-да, о мастере Брейгеле!
Он не может отказать себе в удовольствии привести все подробности:
— Вы только себе представьте: с замечательными декорациями и итальянской музыкой. Начинается вот с чего: наш мастер, один-одинешенек, рисует картину ада, и все в ней ему не нравится. И, отчаявшись, он кричит: «0, если бы увидеть, каков он — грех проклятья!» И тут как тут дьявол со своим предложением! «Нарисуй мне святой алтарь, — говорит совратитель бедному художнику, — я заплачу тебе чистым золотом, сколько пожелаешь». Брейгель колеблется: не деньги его интересуют, а истина. «Ты можешь рисовать и в аду, что хочешь и сколько тебе заблагорассудится, — уговаривает его нечистый, — и мотив картины „Святой алтарь“ — всецело в твоих руках. Только чтобы обязательно было связано с адом». Тут мастер встает и говорит: «Будь по-твоему!»
В преисподней торжествуют — все злые духи и бесы пляшут в хороводе вокруг мастера, то сжимая его в кольце, то отпуская. Он виден в языках пламени: я был поражен, как это можно на театре представлять такие вещи! И вот, словно объятый пламенем, художник рассматривает демонов, проклятых совратителей и совращенных, заглядывает в каждый угол, не забывает и на серную накипь взглянуть — и принимается за дело. Весь дрожа от возбуждения, с пылающими глазами он пишет картину — падение прекрасной утренней звезды, Люцифера и ангелов, прежде таких невинных, как это описано в Библии, у Исаии.
