Кроме того он обнаружил процедурную и ординаторскую, «Пыточная камера, – вздохнул он тягостно, – и келья экзекуторов…», а также дверь с табличкой беленького пластика, гласившей: «комната свиданий». «Это здорово, – он усмехнулся про себя, – почти как в лагере, была бы там ещё кровать, цены бы не было! Живи и радуйся! Законное свидание…»

За ординаторской, совсем как в детском садике, с дверной картинки улыбался разукрашенный, почти мультяшный кашалот под белым зонтиком горячей пены и воды, с уже привычным тут, оскалом дауна на ярмарке шизоидов; за ней пустая и совсем уже унылая, без всяких знаков и табличек, ну а далее, уже входная дверь, сомнений в этом не было. Тяжёлым холодом металл, сержант за столиком, иллюминатор, как в подлодке, тут, естественно, любой придурок догадался бы: приехали…

Из-под двери́ без всяких знаков ненавязчиво тянуло кислым запашком, и Веня сразу же припомнил родную курилку за сортирами. «Кто побывал, уже ни с чем не перепутает», – мелькнуло сразу в голове: слегка разбавленный – мочой и хлоркой, едкий запах омерзительных, за семь копеек сигарет, уже докуренных, до самых губ, совсем зелёными мальчишками, под Кандагаром[6] «защищавших свою Родину». На том разведку можно было и заканчивать. Он быстро справился с насущными проблемами (опорожнился, извиняюсь за подробности) и, облегчившись наконец, недолго думая, решил попробовать удачи у Костяныча.

– Послушай, Костик, сигареткой не поделишься? Курить охота, мочи нет…

– Давай, пошли уже, – ответил тот ему с улыбкой. «Удивительно, – подумал Веня, – адекватного вполне себе, ещё живого человека, не шизоида». – Ты извини уж, я надеюсь, не побрезгуешь, мои без фильтра. Тут и это состояние, почти за счастье. С табачком у нас непросто тут…

А Веньке было всё равно, уже без разницы, без фильтра, с фильтром, затянуться бы как следует…

– Да ладно, брат, – повеселел он как-то сразу же, – а то не пробовал… Без фильтра… Помню, в армии… за семь копеек, самосад… Давай, пошли уже, хоть пацанов своих представлю на минуточку…

Едва не сразу, на глубокой и хорошенькой, второй затяжке, его резко закачало вдруг и повело, как будто пьяного на палубе; протяжным стоном в голове вдруг что-то ухнуло, он покачнулся, как-то судорожно выдохнул и машинально ухватился за Костяныча…

– Ну ты чего? – услышал он как будто издали знакомый голос, – ты чего так побледнел-то вдруг? – и, придержав его за плечи, с осторожностью, тот усадил его на маленькую лавочку: – давай-ка лучше ты присядь, хоть на минуточку, – и заглянул ему в глаза. – Чего-то, дяденька, ты тут с лица у нас сошёл, – и усмехнулся чуть: – курить-то, видно, рановато тебе, дяденька… Ты подыши пока, глядишь и оклемаешься, – он распахнул пошире узенькую форточку, – и полегчает… Не спеши, ещё накуришься… Снаружи хлынул морозо́чек сизым облачком, он чуть сглотнул, набрал совсем немного воздуха, потом ещё, уже поглубже, позабористей, и посмотрел на озадаченного Костика:

– А крепковата твоя Прима, с непривычки-то. Отвык, похоже…

– Ничего… Давай, пошли уже, – тот затянулся глубоко, окурок выкинул и ухмыльнулся широко: – прилёг бы лучше ты… Ещё успеешь накуриться, соберись пока. Тебя Геннадьевич, вон, ждёт на экзекуцию…

За занавесками темнело, в ожидании вечерней трапезы больные потихонечку кидали карты у Костяныча на тумбочке, обитель скорби пошевеливалась нехотя своим унылым и размеренным дыханием. Он застелил свою каталку на колёсиках, прилёг опять на одеяло и задумался. Чего он мог бы ожидать от приглашения предположить было несложно, тут, естественно, совсем не требовались навыки оракула. «Сейчас начнется, – думал Веня: – поучения… мораль и нравственность, ответственность придумаем, как будто сам не понимаю, что я, маленький?» И тем не менее, беседа с этим радостным, надутым умником, давала хоть какую-то, пускай и слабую возможность как-то выяснить, чего тут ждать ему и как отсюда выбраться. Однако время его вышло, Веня по́днялся, напялил тапки и побрёл на экзекуцию.

– Ну заходите, не стесняйтесь, – тот, пожалуй что (отметил Веня про себя), уже не умничал, не потешался, словно шут на представлении, кивнул на стул ему: – всего одну минуточку, пока присядьте и приступим…

Веня выдохнул, присел на стул и огляделся с осторожностью. Хозяин, занятый какими-то бумагами, приподнял взгляд и повторил:

– Ещё минуточку…

Неуловимо может быть, однако чем-то он напоминал ему продвинутого опера, в прокуратуре на допросе, или, может быть, в каком-то следственном отделе; очень ясное, шестое чувство, обострённое кошмарными, его последними событиями в бизнесе, об этом сходстве говорило ему сразу же. «Сейчас начнётся, – усмехнулся он невесело, – допрос с пристрастием и пытка электричеством…» Меж тем за скромный кабинет простого опера сия рабочая обитель психиатра (пускай и главного врача, завотделением) могла сойти лишь отдалённо. Театральные, густо-малиновые шторы; тёмным золотом – дубовый стол и секретер; блестящий холодно – паркет под бронзу и телячья кожа мебели… «Совсем неплохо для врача, – отметил Веничка, – как будто скромно, но вполне себе на уровне…» Смотрелось круто и богато, тем не менее, довольно пошло и банально, без фантазии. Однако более всего из этой скромности сразила Веничку картина, очень странная, изображающая лошадь или мерина, с осатанелыми глазами дико мчавшего, по напрочь выжженной степи, навстречу красному, багровым облаком закату. «Это надо же, – подумал Веничка, – и что они тут пыхают? Ведь не Костянов табачок?»

– Я вижу, нравится? – перехватил его вопрос Сергей Геннадьевич, – скажите, правда хороша? Вы как считаете?

Он чуть привстал и, наклонившись неуверенно, словно желая разглядеть её в подробностях, слегка прищурился, вздохнул в недоумении и посмотрел на главврача:

– А вы это о чём это? Об этой лошади? Картине? Или, может быть, о всей больнице вообще?

– Ну что вы сразу же? Вам прямо слова не скажи, – слегка нахмурившись, ответил тот. – Какой, однако же, вы, батенька, у нас колючий на язык! Ну ведь нельзя же так! У нас серьёзный разговор, а вы мне сразу же больницу вспомнили, картина вам не нравится… Причём, скажите мне на милость, тут больница-то? И где вы лошадь здесь увидели? Простите уж, но здесь же конь изображён, вы что, не поняли? Ещё кобылой бы назвали! Что вы, миленький?

Он добродушно усмехнулся:

– Мне так кажется, вы неспроста сюда попали. Впрочем, думаю, вам невдомёк… У вас, мой друг, я вижу ясные, вполне отчётливые признаки, простите уж, синдрома Фе́стингера, нам уже известного, как когнитивный диссонанс, расстройство психики, и в вашем случаем достаточно тяжёлое. Я полагаю, это именно, поверьте уж, и привело вас в наши стены, – с тяжким выдохом он посмотрел на озадаченного Веничку.

– Теперь ваш внутренний конфликт между реальностью и вашим собственным о ней же представлением мне совершенно очевиден. Понимаете, проблема ваша только в том и заключается, уж вы хоть в этом мне поверьте! Так-то, батенька, – он улыбнулся добродушно и приветливо, и жизнерадостно уставился на Веничку.

«Ну начинается, – подумал он, – приехали, сейчас приступим к окончательному выносу», – и пробубнил куда-то в сторону: – естественно… Конфликт, ещё бы. Диссонанс… Куда без этого?

– Зря вы на шуточки всё сразу переводите, – тут взгляд Сергея с нарочито добродушного чудесным образом сменился в укоризненный. – Ведь вы неглупый человек! Я не для юмора, не на концерт вас пригласил, а вы всё шутите…

Сергей Геннадьевич прошёл до подоконника, откинул штору и застыл в оцепенении.

– Устал я что-то, – произнёс он неожиданно в пустую темень за окном. – Денёчек, знаете, уж больно выдался, такой, не дай-то Господи… – он постоял немного в тягостном безмолвии и повернулся к собеседнику: – а знаете, супруга ваша приезжала. Вы же вроде бы, у нас женаты, как я понял? Это правда ведь?