Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Так и наш юный (?) герой всем этим счастием пресытился. И однажды говорит Венере: – Так, мол, и так, извините меня, мадам… или, мадмуазель.. не знаю, как и сказать, чтоб ненароком не обидеть Вас. Но всё. Ухожу домой. На хаус. Спасибо, за хлеб и соль, за радушие. Я, конечно, мог бы ещё погостить у Вас, но тут темно, сыро, а у меня лёгкие слабые, как бы туберкулёз не открылся… Ни-ни-ни-ни, и не уговаривайте даже. Всё уже решено. Мне сегодня ночью снилась Елизавета, племянница ландграфа нашей благословенной Тюрингии. Так что целую Ваши нежнейшие ручки. Адью.

А Венера вредная такая, не пускает кавалера. Какая, мол, его муха укусила? Что это он выдумал? То добивался её благосклонности, цветы, конфеты, духи французские, понимаешь ли, дарил, а теперь воротит оглобли! И представляет ему для начала всяческие резоны. Но потом, когда уже видя, что они не помогают, применяет и силу в виде заклинаний к удержанию нашего благородного поэта Тангейзера, Генриха фон Офтердингена. Но Тангейзер парень не дурак, даром что влип во всю эту историю, призвал имя Девы Марии – и все бесовские козни разом исчезли. И вот он на свободе. Лепота! Солнышко, птицы-жаворонки! Тиють, тиють, тиють. Похоже на жаворонка? Значит, идёт, с котомкой за плечами, по круглым холмам благословенной Тюрингии, упивается здоровым крестьянским воздухом и всем патриархальным устоем средневековой германской жизни. И белокурые немецкие девушки ему по пути улыбаются, показывая крепкие, не тронутые цингой, зубы, и пастушки́ ему бесхитростные мелодии дудят, и пилигримы бредущие в святой Рим (но мы-то с вами знаем, что Рим вовсе не святой, отпал от святой веры, но Бог с ними) дают ему своё благословение. А тут ещё слышатся охотничьи рога. Это с охоты возвращаются праздные феодалы. Как раз навстречу нашему герою. Подъехали на сытых, кормленых сладким овсом, конях.

– Ба! Ба! Кого я вижу! – восклицает красивым баритоном Вольфрам фон Эшенбах, прежний приятель Тангейзера.– Или мне мерещится? Или я вчера перепил славного рейнского из погребка папаши Матиаса?

Нет, не мерещится, не перепил. Это и есть тот самый Тангейзер. Ныне вот соскучился по родным, по буйным пирушкам, по поэтическим состязаниям, по голубым Лизиным глазкам. Вольфрам и выдал приятелю информацию, что очередное состязание произойдёт буквально на днях, где будет присутствовать и Елизавета. Тангейзер, как не трудно догадаться, на седьмом небе. Несомненно, он будет участвовать! Да здравствует искусство! Виват ландграфу Герману, великому меценату и меломану! Виват, виват!!!

Наконец настал день состязания рыцарей-певцов. Он будет проходить не где-нибудь, а в замке самого ландграфа Германа, любезно предоставившего для культурного мероприятия свой парадный зал со всякими там гобеленами, чучелами диковинных зверей, золочёными рыцарскими латами. Тут же и Елизавета. Ах, кровинушка моя! Как она волнуется! Ещё бы! Ведь её избранник будет снова петь! Ах, только бы он, её милый Генрих, не ударил в грязь лицом! Сколько прошло времени, а она всё так же любит его, как тогда, когда он спас её от разъярённого кабана. Она даже, как истинная любящая девушка, готова закрыть глаза на все его шалости в гроте Венеры.

Последние приготовления. Слуги разносят на блюдах всякую заморскую снедь и прохладительные напитки. Зал уже наполнен. Все лишь ждут знака ландграфа – хозяина, сюзерена и тонкого ценителя вин и высокого искусства. И вот, как только ландграф взмахивает дорогим, из венецианского бархата рукавом, торжественно звучат фанфары! Началось! Кто выступит первым?

Первым на мраморный мозаичный – с музами – пол, выходит Вольфрам. Тонкие, унизанные драгоценными камушками аристократические пальцы начинают водить по струнам лиры, зычный же голос – возвышенно чревовещать, раскрывая суть духовной любви. Ибо тема состязания была обозначена как раскрытие сути любви. Как только певец смолк, со всех сторон послышались аплодисменты, овации, визги, посыпались розы и сильно надушенные кружевные платки. Вольфрам элегантно откланялся и ретировался. Потом вышел кто-то ещё, и спел в таком же роде, затем третий, четвёртый и т.д. И все пели только о духовной, сверхчувственной природе любви. И тут настало очередь Тангейзера. Все замерли. Молодые дамы взволнованно зашептали: – Это тот самый! – Елизавета с силой сжала павлиний веер. А ландграф уже кивал выдвинувшемуся певцу, подбадривая его словно ребёнка, одаряя слегка робевшего певца приторно-миндальной улыбкой. И тут же раздался хлопок холеных ландграфских рук. Да, Тангейзер раскроет им суть любви. Но только не духовной, а плотской. Увы, школа грота Венеры не прошла для него бесследно. О, несчастный! Лучше бы у него сегодня свело челюсть!

Кто может вынесть подобную ересь! Такого рыцарский зал отродясь ещё не слышал. Кажется, даже чучела оленей содрогнулись, порожние латы, казалось, с лязгом зашевелились. Ибо наш достославный поэт пропел благородному собранию, всем этим баронам и графам, чья геральдика символизирует самые высокие устремления, – гимн в честь Венеры, богини сладострастия. Мягко говоря, произошёл скандал. Дамы попадали в обморок. Рыцари схватились за кинжалы. Но ландграф Герман благословенной Тюрингии проявил завидную выдержку. Он поднял руку и бледный, как мертвец, объявил свою суверенную волю. Пусть Тангейзер с паломниками идёт в Рим к папе искупать своё преступление. О, только сейчас понял Тангейзер, как он глубоко оскорбил его любимую Елизавету, которая стояла в стороне как каменная. Он встал пред ней на колени, посыпая голову каминным пеплом и с ожесточением бия себя в грудь. Но слово не воробей-птица! Кусай теперь, паря, локти. Был бы ещё русским, пропустил бы за милую душу, попарился с берёзовым венеком, и, глядишь, к пятнице оклемался бы. Но немец – материя особая. Из наитончайшего баварского сукна. У них ведь честь! Нихухры-мухры. Ну, и на здоровье.

Уходит, значит, молодец наш в Рим, а бедняжка Елизавета – невеста не невеста, жена не жена – с красными от слёз глазами, ждёт его, на что-то ещё надеясь. Повадилась ведь ходить на дорогу, ведущую в Рим, встречать странников, заглядывать им в бескровные лица. Может, под грубыми куколями блеснут серые глаза её любимого Генриха, Генриха фон Офтердингена, некогда первого певца Священной римской империи германской нации, славного Тангейзера.

Спустя какое-то время, Елизавета, встретив очередную группу паломников, где не находит любимого, просит Богоматерь взять её на небо, чтобы она, находясь у самого Престола, могла просить Господа, (какое дерзновение!), послать милость Тангейзеру. Вольфрам, в отдаленье наблюдая за молитвой Елизаветы, поёт песню об отлетающей невинной душе. Наконец, в рубище последнего раба появляется и Тангейзер. Он сокрушён – папа сказал, что он будет прощён только тогда, когда зацветёт его посох. Вот таким шутником оказался папа! Они все там такие. Вы это и без меня знаете. В отчаяние, исходя слезами, Тангейзер призывает Венеру. Что рубь, что полушка. Погибать, так погибать! Вольфрам пытается его удержать, употребляя в своих доводах цветастые эвфемизмы. Напрасно. Друг его невменяем. Вдруг из города выходит похоронная процессия, оглашаемая унылым звоном. Вольфрам объясняет, что это хоронят Елизавету. Тут же Тангейзер пробуждается от чар, и с именем Елизаветы умирает. А вскоре новые паломники рассказывают о необыкновенном чуде: папский посох расцвёл. Папу-циника чуть не хватил кондрашка. Вот такая чудесная история, одна из многих, которыми так была богата средневековая Германия.

Ульяна

9-е декабря. Среда

Ещё никогда, даже в снах, не случалось

Мне видеть тебя в той долине одну,

Ласкающей прядью речную волну…

Истомным июлем природа венчалась,

Где ты погребала былую весну.

Лишь нега по членам твоим разливалась,

И прядь твою струи тянули ко дну.

Евгений Пономарев. Диана.

Ульяна, утомлённая никчёмным ночным допросом, устало лежала на нарах в одиночной камере знаменитого Владимирского Централа, того самого, который, воспели когда-то, в соответствии со своим дарованием, образованием и культурным багажом, безвестные «барды», чьи песни о трогающих душу историях, однажды подхватили миллионы и до сих поют на подмостках народных театров, кухнях и в закутах бараков, возбуждая в слушателях искреннее, часто с предательской слезою, сострадание к перипетиям тюремного героя. Ульяна этих песен не слышала, а если бы и услышала, то не пришла бы от них в восторг. Тонкая, хрупкая, почти блаженная, ей близки были иные созвучия, иные истории, похожие не на жизненный фарс, а на подлинные трагедии.

14
{"b":"610067","o":1}