Две рабыни-лучницы, которые ходили с Псаматой в походы, должны были, по мнению Радки, получить свободу. И на это никто не возразил. Тем более что самих женщин в стойбище не было. Они еще из Цемеса ускакали в Горгиппию, предложить свои услуги Тиргитао. Вернись лучницы вместе с останками госпожи на родину, их потянули бы на погребальный костер.

А вот старшая ключница Асай, когда-то бывшая нянькой Псаматы и носившая на поясе медные отмычки от всех ее сундуков, обязана была сопровождать хозяйку в загробном мире. Ее слезящиеся, красные, как волчьи ягоды, глаза недобро посматривали на Багмай. Та могла бы возразить, но промолчала, припомнив, как старуха била ее по рукам, когда она таскала у матери то золотую монисту, то заморские краски для лица. Асай сняла свои ключи и с поклоном передала их новой хозяйке. Щеки Багмай надулись от гордости.

Трудно было еще больше угодить роду покойной, но Радка сделала это, пожертвовав весь оставшийся скот Псаматы, как подношение богам на погребальных торжествах.

— Богатые дары и благочестивые поступки. — изрекла Сенатай, верховодившая в стойбище и носившая титул Матери-Хозяйки. — Ты показала, что лучницы Тиргитао щедры и достойны гордости своих родов. Будешь ли ты присутствовать на погребении?

Тут Радка, повинуясь старому обычаю, попросила у Багмай права вместе с ней зажечь костер покойной. Все сидевшие в шатре закивали головами, оценив учтивость гостьи.

— Уступишь ли ты мне право зажечь с северной стороны? — спросила Багмай, соревнуясь в любезности с убийцей своей матери. Она не испытывала к Радке никакой злобы. Ведь если б не десятница, ей еще долго пришлось бы ждать наследства, и еще не известно, что уделила бы дочери Псамата по своей воле. А так эта добрая женщина отдала Багмай все, чем завладела, и даже не потребовала, чтобы старший муж покойной, по закону гостеприимства, разделил с ней ложе. Барастыр нужен был Багмай самой. Только Кобылья Мать знает, когда они смогли бы видеться открыто, если б Псамата все еще была жива.

— Я зажгу с юга, — согласилась Радка, уступая «пострадавшей» более почетное место.

— Завтра нам всем крышка! — слышала она вечером из-за стены шатра горячий шепот Асай. Старая ключница смущала рабов, ночевавших снаружи под тростниковым навесом. — Эта девка из всадниц Тиргитао никого не захотела взять себе. Стало быть под нож.

Две женщины испуганно взвизгнули, заплакал мальчик.

— Прекрати пугать людей. — раздался раздраженный мужской голос.

Радка уже слышала его сегодня и была уверена, что он принадлежит тому самому пантикапейцу, который сказал, что Псамата сама спьяну напоролась на нож.

Всадница повернулась в сторону говоривших. На улице под навесом горела пара масляных ламп. Сквозь льняной полог, опущенный над входом в юрту были видны силуэты рабов.

— Будто тебе самому не страшно, Левкон! — фыркнула ключница. — Завтра кинут жребий, кому провожать хозяйку. — У тебя-то поджилки не трясутся?

— Мне все равно. — отрезал пантикапеец. — А вот тебе, старая, так и так помирать. Чего ты-то слюнями исходишь?

Асай злобно сглотнула.

— Говорила я Псамате, чтоб выгнала тебя зимой в степь волкам на поживу. Уж больно ты заносчив! — она повернулась к остальным. — Это молодость не боится умирать. А моим старым костям еще хотелось бы погреться на солнышке. Вот как скует нас земля, да поползут червяки…

Дети завизжали. Радка видела, как Левкон протянул руку и без всякого почтения отвесил старухе подзатыльник.

— Я сказал тебе, не пугай людей.

— Но кому-то надо сопровождать хозяйку! — взвизгнула ключница. — Почему не тебе?

Левкон с досадой сплюнул.

— Пропади ты пропадом, кликуша!

— Или мальчику. — продолжала шамкать Асай. Она, как видно, не собиралась молчать в последнюю в своей жизни ночь. — Наш пастушок вполне подойдет.

Тот уже ревел в голос.

Левкон встал и угрожающе надвинулся на старуху. Асай с неожиданным в ее возрасте проворством увернулась от руки грека и выкрикнула ему уже с другой стороны навеса:

— Вот если б девка Тиргитао разделила с тобой ложе, ты перешел бы в ее собственность, и завтра на тебя не бросали бы жребий!

Ее голос сорвался на самой высокой ноте, потому что мужчина охватил Асай за шею и несколько раз смачно ткнул лицом в деревянное корытце, где с ночи размачивали овес для каши на завтра.

— Дурак, — обиженно шамкала старуха. — Иди подвернись ей под бок, пока не поздно.

Радка видела на пологе черную тень от его профиля и внутренне ежилась. Она лежала в чужом шатре и чужие люди обсуждали ее так, словно имели на это какое-то право. Всадница вновь повернулась на другой бок, щеки у нее пылали. А вдруг он и вправду войдет? Что она будет делать? Что ему скажет? Вернее не скажет.

Кол встал у десятницы в горле и тошнота, подкатившая к кишкам, заставила голову кружиться. Это был страх. Панический ужас, который Радка испытывала перед мужчинами. Она не терялась ни в поле, ни в лесу. В бою Бреселида могла всегда положиться на подругу. Но эти здоровенные лбы вызывали у нее…

Во всем виноват проклятый Ганеш! Что б псы выели его кишки!

Радка была дочерью Матери-Хозяйки в стойбище тиоретов. Когда та умерла, хозяйкой стала сестра покойной. Сначала все шло хорошо, но когда Радка немного подросла, на нее стал заглядываться любовник тетки по имени Ганеш. Щипал за пятки, подстерегал у стогов и телег. Тетка заметила неладное, ей стоило лишь бросить на Ганеша косой взгляд, и он испугался, что Мать-Хозяйка снова прогонит его в мужской дом на краю деревни. А порядки там были суровые.

Чтоб доказать, что он совершенно равнодушен к Радке, Ганеш однажды избил ее деревянным ведром. Тетка выглянула из землянки на крик, да так и осталась в дверях. Она стояла и смотрела, а Ганеш был на смерть перепуганную 12-летнюю соплячку, которая нечаянно плеснула ему воды на ногу.

Наконец, она вырвалась и, не помня себя от страха, побежала в степь. Пока вокруг мелькали лоскутки полей, девочка боялась даже оглянуться, а остановилась, только когда рухнула без сил в жесткую траву.

Там на нее случайно наткнулись кентавры во главе с Хироном. Они ехали мимо деревни торетов на север в гости к сородичам. Царь Хирон хотел оставить у них на время сына: кентавры считают, что юношам полезно путешествовать. Будь на месте мудрейшего и благороднейшего вожака какой-нибудь охлос из табуна, девочке не поздоровилось бы. Но царь Хирон и его спутники повели себя с доброжелательностью истинных потомков Иксиона. Они подобрали, умыли и накормили Радку, а когда она немного освоилась, терпеливо выслушали ее сбивчивый рассказ.

— Тебе нельзя возвращаться к своим. — покачав головой, сказал Хирон. — Тебя убьют. Если не Ганеш, то твоя тетка.

— Что же мне делать? — разрыдалась девочка. — Куда я пойду без рода.

— Род не стена. — царь намотал на палец длинную прядь своей гривы и вытер Радке слезы. — Не все выживают в нем, и не каждый умирает без него. Ступай на юг в Горгиппию служить царице Тиргитао. Но чтобы тебя взяли в войско, ты должна хорошо стрелять и хорошо ездить верхом. Я научу тебя, если хочешь. — вожак уже усаживал девочку себе на спину, и никто из приближенных не посмел возразить против ее присутствия в табуне.

С тех пор утекло много воды, но Радка по прежнему боялась мужчин и не боялась кентавров.

— Какой красавец! — Ганеш с восхищением охлопал Хиронида по нервно ходившим потным бокам.

Кентавр дико заржал, шарахнулся в сторону и выкатил на обидчика круглый кровавый глаз.

— Тихо! Тихо! — мужчина потянул за длинный повод и с силой дернул его вниз, чтоб успокоить лошадь.

Но кентавр опустил голову и щелкнул зубами у самых пальцев Ганеша. Торет с бранью отдернул руку и тут же оходил Хиронида хлыстом по ребрам. Тот взвился на дыбы.

— Брыкливый жеребчик. — мужчина сплюнул на землю ржавой слюной. Оказывается от неожиданности он слишком поспешно отдернул ладонь и сам себе съездил по зубам. — Злобная тварь! — Ганеш изловчился и хлестнул кентавра по морде. — Но я тебя объезжу. — добавил он, с удовольствием глядя на алый рубец, расплывавшийся на щеке человека-коня. — Этих в стойло! — крикнул он своим подручным, указав на стреноженных и притихших сородичей Хиронида. — Годятся только, чтоб сохой землю шкрябать. — Ганеш смерил презрительным взглядом их низкие холки. — А этот будет у меня кобыл крыть. И на таких конях мы дойдем до Пантикапея!