Он говорил что-то ещё, но до неё – будто сквозь тягучий вой ветра – долетали лишь обрывки фраз: право на услуги защитника… уведомление родственников… право отказаться от дачи объяснений… А холод наручников, впившихся в запястья, затапливал тело – и её затрясло так, что зубы мелко клацнули, но она всё же смогла выдавить:

– Я же никого… Это она просила…

– Тётя Таня! Отпустите тётю Таню! – рыдающий мальчишка впечатался в неё с разбегу, крепко обхватил сбоку, замолотил рукой, пытаясь оттолкнуть полицейского – но Марина, подскочив, отдирала его руки и визгливо вскрикивала: «Паша! Уйди! Я – мама! Я!» Но он оттолкнул её и крепче прижался к Татьяне:

– Она хорошая, отпустите! – закричал-заплакал мальчишка, и этот его плач словно разморозил Демидову. Она распрямилась, вперилась взглядом в лицо полицейского и твердо сказала:

– Вы не имеете права. Фирзина сама попросила, чтобы ребенок пожил у меня.

– Ах ты тварь! – закричала Марина. – Ничего я не просила, товарищ полицейский, она сама его сманила! Сначала отобрать хотела, заявляла на меня! А не получилось – так она втихушку сына увела, дрянь такая!

– Разберёмся, – безучастно бросил полицейский, крепко взял Таню за локоть, подтолкнул к калитке. И от этого толчка её ноги подогнулись, она неуклюже рухнула в подтаявший, грязный снег, и он обжег лицо, а руку прострелила боль – то бесцеремонно дернул её за плечо полицейский, злобно гаркнув: «Встаё-о-ом!» К нему подскочили другие, подняли её, как деревянную чурку, схватили под руки и поволокли по дорожке родного дома туда, где за калиткой фырчал и плевался вонючим дымом полицейский «бобон» с распахнутой задней дверью. И его зарешечённое окно, как магнитом, притянуло взгляд Татьяны и захлестнуло её душу ужасом. А в следующий миг железная решетка изогнулась, становясь пластиковой, ненастоящей, и сама машина стала большой кривобокой игрушкой, зачем-то приклеенной к вздыбившейся дороге. Огромная кукла-полицейский обратила к Татьяне мёртвое лицо – а ветер хлестнул, едва не сбив с ног, обвиняюще зарыдал: «Ппан-дооо-рааа!» Демидову толкнули вперед, грубо подцепив жёсткими пластиковыми клешнями – и она дёрнулась из последних сил, хрипло крича:

– Куклыыыы!..

И нырнула во мрак, будто во спасение.

Свет резанул по глазам, и Татьяна застонала, отвернув голову.

– Очухалась! – в незнакомом мужском голосе явственно слышалось облегчение. – Я уж подумал, кони двинет. Гражданочка! Вы как?

– Да оставь ты её, Тетерин, – недовольно пробасил другой. – Медики приедут, разберутся.

Разлепив веки, она попыталась рассмотреть стоящих над ней мужчин. Оба были мелкими, щуплыми, коротко стриженными, в одинаковой форме – будто нарисованные под копирку. Татьяна лежала на чём-то холодном и жёстком, под белым потолком, посреди которого набухла мозоль фонаря. И железная решётка, обтекшая его матовое стекло и прикрученная к потолку болтами с толстыми шестигранными головками вдруг помогла вспомнить.

Полиция. Она в полиции! И когда её забирали, случился приступ. А потом ещё один – в тот момент, когда Татьяну поместили в камеру ИВС⁵: маленькую «одиночку» со стенами цвета рвоты. Оказавшись в этом узком бетонном гробу за закрытой железной дверью, Татьяна, одурев от страха, стала биться в неё всем телом. Ледяной вой Пандоры разрывал её уши, плотный ужас давил сзади, и она опять потеряла сознание.

– Отпустите меня, пожалуйста… Я не виновна… – умоляюще забормотала она, и полицейский, стоявший слева, ответил почти участливо:

– Да не волнуйтесь вы так, гражданка. Не виновна – значит, отпустят. Скоро вас  следователь пригласит, будет во всём разбираться.

– А позвонить… ведь можно? Мне говорили – один звонок… – язык шевелился с трудом, будто стресс сделал её пьяной.

– Следователь разрешит, не беспокойтесь, – заверил полицейский. – А сейчас врач придёт, поможет.

– Не надо… врача… – всхлипнула она, уже понимая, что её никто не слушает, и почти задыхаясь от бессилия. Слёзы потекли по щекам, не останавливаясь, потому что с этой неповоротливой, инертной махиной, которую называют системой правосудия, лучше было бы не встречаться – а она встретилась. И теперь поди докажи, что их столкнули специально.

Дверь лязгнула, впуская дуэт шагов – широких, уверенных мужских, и дробящих каблучками женских. Полицейские расступились, и Татьяна, задрав голову, увидела сквозь слёзы ярко-синий рукав форменной медицинской куртки и белую полу халата, торчащую из-под неё. Врач подошел ближе, заглянул ей в лицо. Пожилой, сухощавый, с ёжиком седых волос. На длинном, чуть скошенном вбок, носу слюдяным холодом блеснули очки в тонкой стальной оправе.

– Здравствуйте, – упавшим голосом сказала Татьяна.

Врач кивнул и уселся на нары рядом с Татьяной, сжал её запястье, нащупывая пульс и замер, склонившись над наручными часами. И веяло от него равнодушием и усталостью.

– Что случилось? – буднично спросил он.

– Нервы сдали. Меня несправедливо арестовали, и вот…

– Справедливо-несправедливо – разберёмся, гражданочка, – недовольно сказал один из полицейских. И принялся объяснять врачу: – Она не в себе была, кричала, отбивалась, будто мы демоны какие. Всё про каких-то кукол твердила, будто галлюцинации у неё. Это нормально, по-вашему? А сама, между прочим, врач.

Доктор приподнял ей веко, посветил фонариком, проверяя зрачки. Осмотрел вены на руках.

– За пальцем следите, – сухо сказал он, водя рукой перед её глазами, и она послушно скосила их вправо-влево. – Головой ударялись?

– Нет, – Татьяна чувствовала, что её снова бьёт нервная дрожь.

– Машенька, феназепам внутривенно, один кубик, – скомандовал врач. Каблучки зацокали, и Татьяна увидела, как к столику у стены подошла молоденькая светловолосая медсестра с тощей косичкой-дракончиком. Сдвинув лежавшие на столешнице листки бумаги и дешевую черную авторучку, водрузила на стол продолговатый ящик с лекарствами. Покопалась в нём и подошла к Демидовой, неся в поднятой руке маленький шприц с длинной, закрытой колпачком, иглой. Та куснула за руку, и медсестра удалилась к своему ящику, зашебуршала в нем, зазвякала склянками. А врач, положив ногу на ногу, спросил:

– Раньше подобное случалось?

Татьяна отвела взгляд – врать было стыдно. Во рту прокисло от лекарства, голова стала пьяной, тело – расслабленным. Она попыталась сесть, и отметила краем глаза, как один из полицейских двинулся было к ней. Врач поднял руку, останавливая его, и спросил:

– Может быть, вы оставите меня наедине с пациенткой? Она не будет бузить. Ведь не будете же, Татьяна?

И она затрясла головой, горячо желая, чтобы полицейские ушли и хотя бы на несколько минут оставили её в покое. А потом, когда и медсестра по указанию врача потащила свой ящик в «скорую», Демидова вывалила ему всё: про Пандору и её жуткий пластиковый мир, пугающий до полусмерти. А ещё – про психоаналитика, но сразу пожалела об этом, потому что врач оборвал её, хмурясь:

– Имейте в виду, психоанализ не лечит психические заболевания.

– Но у меня их нет! – опешила Таня. – Я консультировалась…

– Вам нужно обследоваться ещё раз, – равнодушно перебил врач. – Я могу вас госпитализировать в психиатрию, есть подозрение на эпилепсию или рекуррентную шизофрению. Симптомы налицо: отсутствие изменений личности, депрессивное состояние перед приступом, бред и аффект во время оного.

– Я не согласна! Это просто невроз… – мотнула головой Татьяна, пытаясь говорить внятно – от успокоительного язык стал ватным, мысли – тяжёлыми и ломкими.

– Вы зря боитесь. Эпилепсия лечится, а эта форма шизофрении – одна из самых благоприятных по течению и прогнозу. Впрочем, если вы врач, то сами знаете.

– Вот именно! – запротестовала Демидова. – Я врач, и помню из курса: приступы рекуррентной шизофрении длятся от недель до месяцев, а у меня это – мгновения! И нет таких признаков, как бессонница, онейроид…