Он глянул в сторону дома и махнул Петровне, стоявшей возле окна. На подоконнике сидела вся кошачья братия – треххвостая, двенадцатилапая. Провожали. Залесский сел за руль, сунул ключ в замок зажигания – машина заурчала, готовая тронуться в путь. Юрий защелкнул ремень: он косо лег через старую дедову телогрейку – ту самую, в которой Таня приняла его за бомжа. И решительно отключил телефон – чтобы не мучиться, даром ожидая ее звонков.

Ультрамариновый платок тонкой вязки уютно обтекал плечи, делал пронзительнее и глубже синеву Марининых глаз. Она повернулась, горделиво выгнулась перед пыльным зеркалом.

– И платье примерь, – ворчливо сказал Никандров, бросая на продавленный диван хрусткий прозрачный пакет. – А чтоб не ныла, что бабки не приношу, бери, будь благодарна!

Рядом с пакетом плюхнулась ополовиненная пачка тысячных купюр.

– Слав, откуда? – Марина радостно взвизгнула и схватила пачку. Зелёные бумажки зашуршали в ее руках.

– Откуда-откуда… Добытчик в доме! Кто тя подогреет, как не мужик твой? – продолжал ворчать Никандров, но было видно, что ему нравится эта роль: денежного, крутого, пришедшего к своей крале с подарками. Он кивнул в сторону жёлтого пакета, оттопырившего целлофановые ручки: – На стол собери, сбрызнуть надо. Повод есть.

– А платье? – взмолилась Марина. – Я быстро, Славик!

– Ладно, сам, – он поднялся, взял пакет и потопал на кухню, тяжело впиваясь пятками в дощатый пол. А она вытряхнула на диван трикотажное платье – синее, в крупных белых цветах. Быстро переоделась, и, застёгивая на талии белый поясок, вернулась к зеркалу. Аляповатость ткани, крупные складчатые кружева, свисавшие вдоль V-образного декольте, нелепый волан на подоле – всё это немного смущало её. Непривычный фасон, она такое не носила. Но платье было новым, да ещё и даренным. И на душе стало радостно: ценит её Славка и любит, кто бы что ни говорил… Вот и врачиха эта, Демидова, всё талдычит: беги от него, да беги. А чего бежать-то, когда всё налаживается? Марина презрительно фыркнула. Набросив на плечи платок и спрятав деньги в шкафчик, под стопку выцветшего постельного белья, она пошла на кухню.

– Слав, спасибо! – она прижалась к спине сожителя, обвила его шею рукой, погладила колючий ёжик волос на бычьем затылке.

– Спасибой не отмажешься, – он повернулся, тяжело шлепнул ее по заду, и подтолкнул к табуретке. – Садись, выпьем по маленькой.

«Ох, не надо бы ему пить на старые дрожжи, только-только просох. Думала, Павлика заберу, да где уж теперь… Славка опять неделю не остановится», – поморщилась Марина, но покорно села, зная, что отговаривать бесполезно. Да и самой хотелось праздника.

На столе уже стояла бутылка водки с высоким горлышком, банка шпрот капала маслом с оттопыренной крышки, а Славка рубил на старой деревянной доске колбасу и хлеб, скидывал на тарелки. Отодвинув доску, налил по полной рюмке. И сказал привычное:

– Ну, чтобы жись – аж держись!

Марина залпом проглотила водку, обжёгшую пищевод, впилась зубами в бутерброд – пригасить жар во рту. А он уже разливался по телу, неся светлую, радостную благодать. И чтобы продлить это чувство, Фирзина тут же потянулась за второй.

Чокнулись, выпили. Лицо Никандрова подобрело, глаза смотрели ласково, любя. И Марина снова решилась спросить:

– Слав, так откуда деньги?

– Работёнка подвернулась, – осклабился он. – Нашел я свой «горшочек, вари», Маринка! Всё на мази теперь. Вскорости ещё баблеца принесу.

Он глубоко затянулся, выпустил дым и добавил:

– Это была хорошая новость. Но есть и херовая. Ты выпей, выпей, заскучала рюмка-то…

Марина напряглась, чуя неладное. Он вытащил пачку «Явы»:

– Бери, разговор непростой.

– Да не тяни ты! – раздраженно сказала она, но сигарету взяла. Курила редко – денег было жалко, но сейчас Славкино поведение заставило ее разволноваться. А он вытащил из-за пазухи несколько фотографий, бросил на стол и сказал, глядя ей в глаза:

– Докторша Пашку твоего забрать хочет. Уже в опеку сбегала, документы подписала.

Оторопев, Марина кончиками пальцев потащила на себя верхнее фото. Татьяна на фоне облезлого здания, вывеска «Отдел опеки и попечительства». Она же за столом, с бумажкой, озаглавленной: «Список документов на усыновление». На третьем фото она писала какое-то заявление, на четвёртом – беседовала с тёткой-чиновницей, сидевшей за широким столом. Марина охнула, схватилась за горло:

– Да как же… Слава! Откуда это?

– Сорока на хвосте принесла, что докторша понт готовит.  Так что, мать, считай, одна ты осталась, – сказал Никандров, стряхивая пепел.

– Да что ж она к моему сыну прицепилась-то? – едва не плача, вскрикнула Марина. – Своих бы рожала, или из детдома кого взяла! Что делать-то, Слав? Пашка ведь у неё сейчас!

– А ты накатай на нее заяву, – посоветовал он. – Она ж на тебя подавала! Вот и ты её той же метлой! Напиши, что она ребёнка у тебя украла. Менты её быстро закроют, а тебе пацана вернут. Она потом и близко не подойдет, к Пашке-то. Побоится.

– Не… Это как-то… Может, добром отдаст? – воспротивилась Марина, и тут же поняла, что не верит в это. Память вынесла массу мелких деталей: как ласково Демидова обращалась с Павликом, как баловала его, задаривала, угождала… Приручить хотела, чтобы от дома отбился, мать родную забыл!

Лицо Фирзиной скривилось, таким горьким было открытие.

– Вот тварь! – Марина выругалась и решительно встала. Страх прошёл, сменившись желанием отомстить: – А я-то всё в толк взять не могла, чего это она ради нас так старается, помогает, вещи покупает!.. К ней поеду. Если надо будет – силой мальчишку заберу.

Сожитель хмыкнул:

– Ага, она дверь не откроет, а ты спалишься. Докторша накатает ещё заяву, заплатит кому-нибудь, и всё, трындец! Лишат тебя, Маринка, материнских прав. Лучше на неё вперёд напиши, тогда у ней шансов не будет.

– Но как я такое напишу? Сама же ей Пашку увезла… – растерялась Марина.

– Ну и чё, скажешь – она обманом заманила, теперь не отдает. Свидетелей-то нет, а пацана менты у неё найдут. Тебе поверят.

Он задумался, и добавил:

– А вообще лучше молчи про это, напиши – пропал ребенок, считаю, что его похитила такая-то, адрес её укажи… Легавые тебе сына на блюдечке поднесут, и докторшу ты проучишь. А насчет денег не беспокойся, не нужны нам теперь её деньги, свои есть.

И уже в прихожей, пытаясь попасть в рукав своей старой куртки – и промахиваясь раз, другой, третий, Марина всё крутила в голове одну и ту же мысль: «Не жалко, никого не жалко, и плевать на всё – лишь бы вернули сына».

– Лови, тётя Таня! – лицо Павлика раскраснелось от морозного воздуха, шапочка сбилась на затылок, открывая вспотевший лоб. Татьяна вытянула руки, принимая летевший мяч, но он не дался – шаловливо прыгнул в сторону и покатился по крупитчатому, поблескивающему в свете фонарей, насту, играя синей полосой на красном резиновом боку.

– Павлик, ну всё, хватит, – засмеялась она. – Совсем меня загонял!

– Ещё немноооожечко! Пожааалуйста! – заканючил он.

– Ладно, десять минут, а потом ужинать и доделывать уроки, – смилостивилась Татьяна.

– Йе-хуу! – радостно взвизгнул мальчишка и запрыгал по сугробам, проваливаясь в покрытый корочкой снег. Дотянулся до мяча, и бросил его Татьяне, смеясь от удовольствия и азарта. Но она отвлеклась: кто-то требовательно загрохотал по металлу калитки, и бил в нее – со всей дури, будто пытаясь проломить тяжелым сапогом – до тех пор, пока Татьяна не подняла засов.

Трое полицейских, Марина, дуло пистолета – Татьяне в лицо. Сила и грубость, её руки заломлены за спину. Тычок в спину. Грязные берцы перед глазами. Маринин вой – уже где-то сзади. Протестующий крик ребенка. И равнодушный мужской голос:

– Гражданка Демидова, вы задержаны по подозрению в похищении несовершеннолетнего, статья сто двадцать шестая Уголовного кодекса…