– Я мигом.

– Не торопитесь. Мы уж как-нибудь потерпим. А, дед?

– Да, Кирюша… только уж сильно шибко больно… Кирюш, а, Кирюш?

– Да, я тут.

– Вижу, что тут. У тебя моя голова.

– Ну… да.

– Ты бы это… сбегал бы в дом. Там, в буфете, в среднем ящичке, бутыль… принёс бы, а? Для облегчения.

– Нет, Амвросий, даже не думайте и не уговаривайте. Никак нельзя – это дело запрещается! Вам теперь надо лечиться, а не травиться. Так что лежите смирно и ждите свою спасительницу.

– Да-ааа… – протянул дед, – ничего девка. Будь я помоложе… я бы…

– Это уж я никак не сомневаюсь.

– Э-кхе-кхе-кх-кха… – засмеялся и закашлялся дед.

Но лицо у Амвросия просветлело: оно – улыбалось. И Залежный, глядя на деда сверху, тоже улыбнулся, а затем тихо так, с присвистом засмеялся.

Дед повернул голову на людское разноголосье, доносящееся от калитки, подметил:

– Народу-то сколько.

– Да-аааа… – протянул Кирилл Мефодич, посмотрев на столпившихся возле забора людей, и, отвернувшись, стал наблюдать за умывающейся серо-белой кошечкой, уютно устроившейся под дряхлой, как сам Амвросий, раскидистой вишней.

14 (39)

Деда Амвросия благополучно погрузили в "Скорую" благодаря сильным рукам водителей Михаила и Степана.

Приросшая толпа гудела, теснилась.

Запревший и утомлённый Кирилл Мефодич снял китель и фуражку – закинул их в УАЗ, и хотел было уезжать вместе со "Скорой", но приостановился, увидев жену Лёвы Крушинина, скорбно стоящую у собственного дома: он подумал, что надо хотя бы подойти – узнать, как у них дела.

– Марья Тимофеевна, вы, пожалуй, езжайте. Я задержусь, – он выразительно посмотрел в сторону жены Лёвы.

Марья Тимофеевна проследила за его взглядом и всё поняла.

– Хорошо, Кирилл Мефодьевич. Если будет надо, я подъеду. Вы тогда сообщите мне по радиосвязи, хорошо?

– Спасибо! Но я постараюсь более не тревожить Вас, иначе Вы никогда отсюда не выберетесь. Уж очень здесь нынче оживлённо – не припомню ничего подобного, а курирую я эту местность не один год… не один.

– Тогда, до свидания!

– До свидания, Мария Тимофеевна! До-сви-дания…

– Езжай! – Кирилл Мефодич хлопнул дверью УАЗа и рукой указал Степану направление движения, добавил: – Я пройдусь.

Участковый побрёл к дому Крушининых, а народ, из-за уважения к нему, на почтительном расстоянии потопал следом.

– Караууууууул! – заголосила вдалеке какая-то женщина.

– Батюшки мои! Батюшки, – прошептала она, переводя дыхание, сбившееся от быстрого хода и от нервов. И, увидев в нескольких сотнях метров народ, опять закричала: – Караул! Люди, помогите!.. Утоп!.. Мальчик утоп!

15 (40)

Кириллу Мефодичу показалось, что у него онемели ноги – отмерли, и он не может идти.

Он остановился. Не повернулся. Он надеялся на то, что крик ему только почудился: на самом деле он ничего не слышал! Уж слишком неестественным был голос. Отдалённым. Не было этого крика! Галлюцинация. Это всё шалят жара и его утомление.

– Мефодич, Мефодич! – послышался знакомый мужской голос из народа.

"Значит, это правда, – подумал Кирилл Мефодич. – Снова что-то случилось. День Неприятных и Обременительных Сюрпризов продолжается!"

Ему не оставалось ничего другого, как повернуться на призыв.

Но, прежде чем встретиться глазами с людьми и узнать, кто это там кричит глупости об утопленнике, Кирилл Мефодич посмотрел на небо.

На небе сияло солнце. Оно немилосердно жгло лысую макушку участкового. До зенита солнцу оставалось ползти ещё очень долго.

Залежный скользнул взглядом по людям и опустил глаза к циферблату часов – было тринадцать минут одиннадцатого.

"Боже мои! Как мало времени… Я не выдержу. Я здесь сам лягу и протяну ноги, и хорошо, если для отдыха, а не от того, что буду при смерти".

– Ну, что там ещё? – обронил он в народ.

– Какая-то баба бежит, кричит, – было ему в ответ.

– Что за баба? Зачем бежит? Не надо бежать, – как-то бестолково сказал участковый.

– Это, поди, бабка Матрёна, – опознал кто-то бегущую.

– Верно! Матрёна! – согласился другой. – А что она кричит?

– Да вроде кто-то утоп, что ли…

– Утоп?

– Утоп…

– Утоп.

Кирилл Мефодич слушал эти переговоры с ужасом. Он принялся всматриваться в неловко переваливающуюся, как утка, тучную особу в развевающемся длинном коричневом платье, облепившем её округлые ляжки, спешащую к ним по разбитому асфальту деревенской дороги. Она неслась навстречу солнцу и ветру. Она спотыкалась и больше не кричала. Она тяжело вздымала объёмную грудь, отчего даже на почтительном расстоянии можно было догадаться, как ей непросто дышится.

"По-видимому, сейчас снова понадобится Марья Тимофеевна, – отметил про себя участковый. – И не только утопшему, но и бабке Матрёне".

"Скорая", не успевшая отъехать, стояла передом к бегущей со страшными словами, а потому водитель Михаил и докторша Марья Тимофеевна, всё хорошо видя, специально придерживали свой отъезд: они, высунувшись в окна, прислушивались к людскому гомону.

А толпа двинулась навстречу Матрёне.

Залежный вяло махнул рукой Степану – подъезжай, забирай меня, мол, больше нет моих сил ходить… вдруг расхотелось… предчувствую, что ещё нахожусь и настоюсь.

И картеж из двух машин медленно пополз за обеспокоенной толпой.

16 (41)

– Утоп! – остановившись, выдохнула бабка Матрёна.

– Кто утоп? Где? – спросило её сразу несколько голосов.

– Там. На пруду. Мальчик. – Матрёна между каждым словом шумно втягивала воздух.

– Как утоп? Совсем? Кто именно?

– Мальчик. Олег. Шутилин.

– Совсем, что ли утоп?

– Нет. Вытащили. Жив.

Притихшая было толпа в едином порыве с облегчением вздохнула.

– Скорая. Здесь Скорая! – тем временем говорила бабка Матрёна. – Туда надо. Скорую. Скорее. Туда.

Она протиснулась к машине скорой помощи.

– Прошу вас, пожалуйста, езжайте к пруду, там мальчик упал в воду – еле вытащили, чуть дышит, скорее, – сказала она в открытое окошко Марье Тимофеевне.

– Езжай! – махнула докторша водителю рукой и устремила пронзительный взгляд вперёд.

Толпа была густая. Она снова подросла. И она шумела – жила своей жизнью, мало обращая внимания на остальной мир. Поэтому водителю Михаилу пришлось врубить сирену и проблесковые маячки – "Скорая" медленно прошла сквозь толпу и, вырвавшись на простор, быстро набирая ход, понеслась.

– Давай за ними, – приказал Залежный.

– А як же, – любимой присказкой отозвался всегда готовый, услужливый Степан.

Включив сирену и мигалку, милицейский УАЗик прошёл сквозь людские ряды и стал догонять "Скорую", которая, достигнув магазина, уже съезжала вниз, к пруду.

17 (42)

Паша вышел на главную деревенскую дорогу на самой круче Верхних Устюгов. Он посмотрел с верхотуры в сторону реки – за автодорогой возле двух машин толклись, сгрудившись, люди.

В небе неторопливо кочевало шесть маслянисто-жирных кучевых облаков. Солнце палило столь же нещадно, как и в тот достопамятный день, когда их троица – он, Марат и Валя – вошла в знойный духовитый лес, впервые осмысленно направляясь к убежищу.

Паша плохо помнил, что с ним было потом, – воспоминания о минувших днях возвращались к нему обрывками. Но все последующие дни он чувствовал себя превосходно, – а может, ему только так казалось, и он просто-напросто ничего иного не мог вспомнить, потому что тогда, когда ему становилось плохо, он себя терял… "Да", – он считал, что такое возможно. Но это его не тревожило. В последние дни его вообще мало что тревожило.

Возле одного из домов Паша сел на скамейку, укрытую тенью черёмухи.