Часть первая

По тропинке я бежала – заплутала.

Лес чудной – стеной.

Высится высоко, не шелохнется.

Тихо укрывает – засыпаю…

Вдруг – собаки! Что за диво!

И близёхонько – побежала.

Вот и дом родной.

1

Жарило и парило несусветно.

Бабушка Авдотья Лукинична, шумно отдуваясь, переводила дух на скамеечке в городском саду.

Внучек беспрестанно баловался и никак не хотел слушаться.

"Вот диковинное имя – Марат… к такому и не привыкнешь, – думала старушка. – Угораздило же мою Настёну выйти за нехристово племя, и народился на свет божий такой вот чумазенький бесёнок".

Бесёнок тем временем швырял теннисный мяч о стену Дворца культуры, и было ему уже целых тринадцать лет.

– А ну-ка не балуй, внучек! Веди себя смирно, а то сведу тебя к Чёртовым Куличкам али аж на саму Горелую Гору, к девке-ведьмовке беспутной, во власть ей отдам.

– Бабуль, не пужай, я там уже был, и девушка эта очень даже мне понравилась! – Внук повернулся и лукаво сверкнул чёрными бусинами глаз.

– Вот что говорит, оглашенный! Ты послушай себя! Как ты мог там быть? Никак не мог. Тебе и места того никто не указывал. Его вообще мало кто знает, где это такое место. А где девка та прячется, и подавно никто не ведает, даже я.

– Как же ты вздумала стращать меня? Как ты меня туда сведёшь?

– А всё одно сведу. Туда-то я дорогу сыщу… Многие не знают точно, где это… только приблизительно знают… Ходят порой люди горемычные, ищут, сами не зная что… Но пуще иного девку эту, конечно, красу необыкновенную, как говорят, особливо её увидеть надеются. Только к чему она? Проку-то от неё? Одна погибель православному человеку… да и всякому какому ни на есть мирянину или монаху – оно для всякого добром не кончится! Да только за просто так она всё одно не покажется. Мало ли людей шныряет-блуждает по лесу?.. А к месту тому сведу, его я знаю. Много кто из местных знает. Только сторонятся они разговора досужего, помалкивают, на всяком углу не трезвонят – ни к чему такое знать людям. Да и не всякий поймёт. Чего доброго ещё примут за неурочного человека… Сведу тебя ненароком, как только в лес по ягоды пойдём, и оставлю тебя там, на капище – то место кого хошь одурит. Но теперь всё больше приписывают проделки всякие чудные, случающиеся с забредшими туда людьми, той девке. Вот и пущай она, девка лесная, нечистая отрава, Лесная Фея – как ныне зовут её… вот тоже придумали… всё норовят как-то по-ненашенскому… фея… какая там фея? Демоница! Сущая напасть! Вот народ… ай-ай… фу, как же душно… сведу… будешь таким неслухом – ей-ей сведу… может, она тебе откроется, а нет – с тебя Горелой Горы хватит… ой, как хватит – страшное то место, чумное, дурманное. Да что Горы! Кабы удалось приблизиться к Куличкам! Ведь подойти-то – не подойдёшь, за сто шагов очумеешь и себя забудешь… а если девка откроется, тогда ещё хуже – дела твои совсем плохи станут… закружит, завертит, забалует, и пропал человек… не всякий в сознании своём дорогу домой отыскивает, а потом – разумом своим жить может, во как! И пущай! Поводит, покружит да с ума помешает так, что ты уж испугаешься как следует – это, чтобы более не озорничал, стал бы слушаться, подола взрослого человека держаться, не перечить, ценить, что тебе говорено. А то ты неслухом, разболтаем растёшь! Что же из тебя будется-то, а?.. Эх, Марат… как же придумать называть тебя поласковее да покороче?.. Вот беда, – сказала бабушка Авдотья и замолчала, пригорюнившись, и засмотрелась на безостановочно пляшущий упругий жёлтый мячик для большого тенниса, что кидал мальчик в стену Дворца культуры, позади которого они нашли тень под высокими стародавними тополями.

– А всё равно не сведёшь, – скучно сказал Марат. – Того места все боятся, чураются, стороной обходят. Ты вон и щас, всего лишь говоря это, только и делаешь, что крестишься да поглядываешь на купол церкви.

– Ай да внучок – всё ведает, всё подмечает, всё понимает! Верно твоё слово, чумазенький ты мой! – Авдотья потянулась к черноволосой голове внука, до того от рождения смуглого кожей, что к нему так и лип загар, превращая его видом в коренного жителя африканской саванны, но остроносого и немного раскосого глазом.

Тот, от такой заметки в свой адрес, уже не впервой упомянутой, обиделся, отпрянул.

– Да ну тебя! Опять ты!

– Ну, ладно, ладно, не серчай, прости старую дуру. Кабы не загорел так, то и ничего бы… а то ж весь чёрненький стал, поди, белым маячком только попа одна и сверкает.

– Фу, ну тебя! – Марат насупился ещё больше, поднялся со скамейки – подался подальше от несносной, невыдержанной семидесяти четырёх летней бабушки своей, Авдотьи Лукиничны.

Его уже давно по-настоящему не тревожили обидные, а порой едкие и дерзкие слова заплесневелой от глухой древности и деревенской простоты старушки, которая говорила подобные вещи, несмотря на всю свою набожность.

Марата не тревожил и отъезд матери, которую они только что усадили на автобус до Москвы, чтобы она добралась до железнодорожного вокзала, а оттуда – до дома, до места постоянного проживания, куда и он тоже, конечно, вернётся, но через две-три недели, – как только за ним приедет отец.

Нет-нет! Только не подобные пустяки! Всё это не суть важно.

Мальчик был далёк помыслами от подобных мелочей.

Он бредил иной обыденностью!

Он всеми своими думами, всем существом своим тянулся к обретённому накануне, – когда вчерашний жаркий день уже клонился к вечеру, – к только что найденному, но уже немножечко облюбованному ими, тремя "боевыми" товарищами, верными друзьями, тайному месту – отныне там будет располагаться их новая штаб-квартира, убежище, сокрытое от "вражеских" глаз… от чужих и опасных, порой назойливых и до невозможности въедливых глаз!

Марат с нетерпением ожидал оранжевого автобуса за номером 32 с красной полосой вдоль всего кузова, чтобы возвратиться в деревню Устюги: к друзьям и к их новым совместным проказам, шалостям, играм, которыми в течение последней недели они забавлялись беспрестанно, которым они придавались самозабвенно; к мелкой и неширокой, но всё же просторной, неторопливой речушке Дульке; к раскалённому солнцем песчаному пляжу; к ровным кукурузным и подсолнуховым полям; к душным, прелым лесным чащам; к холодным ручьям и к сухим дубравам с неумолчным пронзительным стрекотом мириады кузнечиков, прыгающих в шелестящей под ногами пыльной траве!

Новые тайны и открытия заждались его, соскучились о нём, они нуждались в нём так же, как и он в них!

Чувство смутное, щемящее растравливало, сжимало сердце мальчика: оно призывало его возвратиться как можно скорее, понуждало стремиться снова, вновь обрести полюбившуюся пядь земли, оставленную без присмотра, а оттого – осиротелую, вдовствующую и скорбящую особу, незащищённую, а значит, уязвимую; призывало ступить на пределы, ставшие за эти быстро истекающие летние деньки родными, – слиться с его, как он мнил, личным наделом, таким надёжным и приветливым; заполучить обратно в собственное распоряжение обозримые и скрытые расстоянием или какой преградой просторы дикие, просторы вольные!

2

Стрелки городских часов, что висели на фонарном столбе по ту сторону дороги, приближались к заветному мгновению.

– Что там, Марат, на часах? – спросила бабушка. – Наверное, пора идти на станцию?

– Половина первого, – отозвался внук. – Ещё пятнадцать минут.

– Ну, пойдём, а то, по такому-то пеклу, пока я добреду, – выговорила Авдотья Лукинична.

Марат подхватил две сумки, наполовину заполненные продуктами, поколебался, глядя, как тяжело поднимается бабушка и с густым выдохом начинает движение… и, не утерпев, побежал к дороге.

Авдотья Лукинична вышла из-под высоких тополей и охнула от хлынувшего потока солнечных лучей. Она зажмурилась, а потому не сразу увидела, как внук перебегает дорогу. А когда увидела – перепугалась. Она хотела урезонить его, образумить, крикнув, чтобы он дождался её, и не только пересекал бы проезжую часть под её руководством, но и помог бы дойти ей, но было поздно: Марат уже устраивался на скамейке автобусной станции, куда, разворачиваясь с временной стоянки, направлялся долгожданный и такой знакомый мальчику с раннего детства автобус за номером 32.