– Ну, чего столпились-набились? – заговорил Залежный, пробираясь к машине. – Чего гудите?

Гомонили все разом, и поэтому Кирилл Мефодич мало что разбирал. Да и не хотелось ему вникать, – что может сказать деревенский люд? Понаслушаешься от них всяких сплетен и выдумок, наговоров и побасенок, так что сам не рад будешь, потому что поднимутся от этого в голове твоей смрад и чад, и в их едком дыму растворятся последние крохи покоя.

– Ладно… ладно… – твердил участковый. – Я всё понял. Приму меры. Обязательно разберусь. Сейчас мне некогда. Сейчас у меня неотложные дела. Очень важные дела у меня сейчас. Займусь позже. Непременно разберусь. Надо ехать, граждане. Мне никак нельзя задерживаться…

На деревню завернула "Скорая", и поехала она к Верхним Устюгам.

Залежный проводил её взглядом и, немного помешкав, неучтиво отстранив ропщущих, полез в УАЗик.

– Поехали, Степан, за "Скорой", – распорядился он, обращаясь к своему водителю, рябому парню лет двадцати семи, с выгнутой, как колесо, спиной.

– Это мы вмиг, Кирилл Мефодич! Это мы враз и с радостью. Как бы только не подавить народ. Вишь, какой напористый. Никак не хочет уступить дороги начальству. Так и норовит под колёса. Во прёт, во прёт!

– Бибикни.

– Ага! – Степан посигналил. – Во, отходят.

– Ты давай поаккуратнее, не торопись.

– А як же, – согласился добродушный Стёпа и, устрашающе поурчав двигателем, тронул УАЗ с места, выруливая с обочины на разбитую деревенскую дорогу.

6 (31)

Основная масса народа, собравшегося возле двора Крушининых, недолго думая, двинулась за участковым. Пока она добиралась до дома Илюшиных, где остановилась "Скорая", а за ней – милицейский УАЗ, там уже образовались, и шушукались-переговаривались, свои группки любопытных – встревоженный стар и млад возбуждённо делился скромными сведениями, больше предполагая и домысливая, нежели зная наверняка о происходящем.

Зайдя в дом, Кирилл Мефодич снял с головы фуражку, пригладил мокрые от пота волосы и затаился в сенях, наблюдая за тем, что делается в комнате. За ним, соблазнённый возможностью быть непосредственным участником, а не тем, кто довольствуется пересказами и слухами, вошёл Степан, и незаметно встал рядом со своим начальником. Украдкой посмотрев на Кирилла Мефодича, он последовал его примеру – снял форменный головной убор.

В глубине скромной жилой комнаты, в тёмном углу, теперь ярко освящённом настольной лампой, поставленной на стул, на спальной кровати металась в бреду, по-видимому, претерпевшая какие-то страшные переживания, растрёпанная, распаренная, – что особо выделяло полноту её молодого белого тела, делая его некрасивым – отчего-то отталкивающим и неприятным, – металась пышногрудая девка в лёгком цветастом сарафане по имени Люська. От роду ей было двадцать два года. Она давно мнила себя душой любой посиделки или пирушки и не препятствовала юношам в их посягательствах на её добродетель, что, однако, позволяло ей оставаться девушкой. Мужа себе она выбирала придирчиво, с предельными предосторожностями. И вот уже целых три месяца за ней ходил некий Илья Рожин, которому она отвечала взаимностью, и был он городской, и непьющий малый – жених с завидной фигурой, привлекательный наружностью, обходительный и вдумчиво-внимательный в обращении со своей избранницей Люсей.

Докторша, женщина лет тридцати пяти, мерила девушке давление, смотрела в её зрачки и прислушивалась к её беспорядочным бормотаниям. Всякий раз, когда Люся вскакивала, садясь на постели и шально перебегая глазами с одного места в комнате на другое, что-то отыскивая, чего-то ожидая, чего-то боясь, женщина в белом халате в ужасе подавалась назад и корчила кислую гримасу. Вскакивающую Люсю ловила, придерживая за плечи, и пыталась уложить обратно её подруга Вера, с которой она утром ушла в лес по грибы – и вот чем всё обернулось!.. Мать же Люси стояла рядом, прикрыв руками рот, и безостановочно причитала, повторяя всё одно и то же:

– Боже ж ты мой… что же деется? Боже ж мой… святые угодники… девка, поди, с ума сошла! Что же деется… что же теперь делать-то, что делать? Боже мой, боже мой… Доигралась! Боже мой, что же такое деется?

– Тише, тёть Лид, ничего, всё обойдётся, не переживайте так, – говорила подруга дочери Вера, которая сама была с белым, с перепугу, лицом и с трясущимися холодными руками. Она постаралась уложить вновь подскочившую на постели бредящую страдалицу и обратилась с уговорами уже к ней: – Ложись, Люся, здесь никого нет, только я да мама твоя… доктор вот ещё пришёл, сейчас полечит тебя… никого не надо бояться – всё хорошо, всё уже позади.

– Да-да… – вдруг согласилась Люся и, успокоившись, но с выпученными, упяленными куда-то сквозь потолок глазами, опустилась на спину, погрузившись полным белым телом в мягкие перины. – Мне только показалось…

– Ничего, ничего, всякое бывает, а сейчас ничего такого нет, всё хорошо, мы здесь, мы рядом. Успокойся. Помоги доктору – не пугай его и не мешай ему, ладно?

– Да… да, – отозвалась Люся.

– Сейчас я сделаю укол с успокоительным, и, боюсь, больше, при этом случаи, я ничего сделать не могу, – сказала докторша. – В лесу её что-то очень испугало, а это – не мой профиль. Если ей не станет лучше, вам надо будет обратиться к психиатру. Он, кажется, сегодня во второй половине дня может приехать на дом. Сейчас у него приём в больнице. Если её не отпустит, то вызывайте. Или завтра утром непременно езжайте в больницу! А так с ней всё в порядке. Я так понимаю, что она долго бежала из леса… к тому же – сильный испуг, переживание, и поэтому она так часто дышит, так сильно бьётся у неё сердце, так жарко ей… Ей надо успокоиться. Это пройдёт. Сейчас сделаем укольчик – и эмоциональный всплеск перестанет гонять кровь. Надеюсь.

Никому из находящихся в комнате не понравилась идея насчёт психиатра: она напугала людей возможным затворением молодой девки в мягких белых стенах дома для умалишённых. Все молчали, наблюдая, как докторша готовит шприц, в надежде на то время, когда будет действовать укол – на его лечебный эффект, после чего, должно быть, припадки отступят или хотя бы перестанут проявляться с прежней силой… а через несколько дней или после хорошего сна Люся и вовсе утихомирится, и ей будет не вериться в то, что когда-то она была доведена до исступлённого состояния, почти что до умопомешательства. Сама над собой же станет смеяться!

– Прошу прощения, – сказал Кирилл Мефодич, когда докторша вышла из комнаты. – Здравствуйте, Марья Тимофеевна!

– Здравствуйте, Кирилл Мефодьевич! И вы здесь? Вас тоже вызвали?

– Нет. Я приехал по другому делу.

– Сюда?

– Да. То есть не сюда… ну, в общем, сюда, в Устюги, но в другой дом, к Крушининым.

– А-ааа… Там что-то похожее?

– Нет. А вообще-то, не знаю. Может быть. Там хозяин тоже пошёл в лес по грибы, три дня назад, и вот только сегодня вернулся.

– Что же… это любопытно.

– Да, что-то в этом есть. Они уходят в лес и возвращаются из него как-то не так… А что с ней? – Залежный кивком указал на затихшую Люсю.

– С ней-то?.. – Марья Тимофеевна взяла участкового под локоть. – А пойдёмте-ка мы с вами, Кирилл Мефодьевич, на улицу, подышим свежим послегрозовым воздухом.

– Что ж… там для меня душно… но пойдёмте.

– Пойдёмте! Чтобы не потревожить больную. Да и зачем нам здесь толкаться? На воздухе мы с вами поговорим обо всём без лишнего стеснения. Мне, знаете ли, и самой любопытно. Мне ещё не доводилось встречаться с подобными случаями.

7 (32)

Перед домом стояло пять баб. Они живо что-то обсуждали, но примолкли при появлении в дверях представителей правового и медицинского культов.

– Видимо, нам здесь не поговорить, – сказала Марья Тимофеевна.

Залежный выглянул из-за её плеча и всё понял. Он выдвинулся вперёд.

– Ну, чего толпитесь? А ну, ступайте со двора! Ишь, представление им! – принялся он выговаривать, изгоняя кучкующихся баб.