По дороге проехал милицейский УАЗик – и заскрипел тормозами где-то рядом с первыми домами деревни. Послышались хлопки дверей и голоса.

4 (29)

Крушинин Лев Александрович отыскался!

Спустя три дня, измождённый, издёрганный, обросший щетиной, с поблекшими, пустыми глазами, в ободранной грязной одежде, с ссадинами по всему телу, при первых лучах солнца вошёл он в калитку дома №3, в котором проживал всю свою жизнь.

– Батюшки мои! – всплеснула руками жена его Люба, по прозвищу Купава. Она прижала ладони к обвислым щекам и молча заплакала.

Люба стояла и омертвело смотрела, как муж, с трудом волоча ноги, ковыляет по тропинке от задней калитки.

– Живой, – прошептала она. – Слава тебе, Боже! Спасибо, что жив.

Проходя мимо, муж небрежно обронил:

– Здарово… жена… чего-то я устал… пойду спать…

– Лёва, что с тобой?! Лёва!.. – не трогаясь с места, с тревогой обратилась к нему Люба.

– Устал… – пробурчал Лёва, не останавливаясь и не поворачивая головы, и ушёл в дом.

– Боже ж ты мой… боже мой… что же это такое… как же это… – запричитала Люба и поспешила за мужем.

Лёва, в чём был, так и повалился на кровать, и уже спал. На столе стоял недавно полный графин – теперь две трети его содержимого отсутствовало. По-видимому, Лёва очень хотел пить.

Жена принялась стаскивать с него пропоротые в нескольких местах резиновые сапоги, изодранные холщовые брюки и суконную тужурку. При этом она украдкой поглядывала на его исцарапанное измученное лицо с пересохшими губами.

Раздев мужа донага, она укрыла его посерёдке простынёй и отправилась набирать тёплой воды, чтобы в особо грязных местах пока хотя бы обтереть его мокрым полотенцем – очистить ссадины и порезы, чтобы затем обработать их перекисью водорода, зелёнкой или йодом – тем, что отыщется в коробке с медикаментами…

Она обтирала его бережно, заботливо, и точно так же вглядывалась в его лицо: "Что же с тобой произошло? Где ты был? Где тебя носило?" – вопрошала женщина.

Лёва, мужик сорока трёх лет, механизатор, спал мертвецким сном, и даже грудная клетка у него не вздымалась от вдыхаемого воздуха.

Над ним сгрудились его дети, мальчик и девочка, перед этим наблюдавшие за веточками и листочками, которые они пускали по бурному ручью. Они заметили отца входящим в дом, и сразу пришли. Но мать скоро отогнала их – на время, пока она будет заниматься его ображиванием.

И вот они втроём стоят подле него, спящего и выглядящего значительно чище прежнего, и безотрывно смотрят, успокоенные его возвращением и тревожась о том, с чем ему пришлось столкнуться, что с ним могло произойти, что он успел натворить за время своего отсутствия – за эти три дня, когда он, так же, как и теперь, утром, ушёл в лес по грибы и… не пришёл.

От крыльца донёсся мужской голос:

– Хозяйка! Есть кто дома?

Мужчина не стал долго мешкать, придаваясь сомнениям. Не дожидаясь ответа, он вошёл в открытую дверь.

– Здравствуйте! – обратился он к женщине и к двум детям.

– Ох! – от неожиданности выдавила из себя Люба, только теперь заметившая гостя. – Кирилл Мефодич! Вот!.. Пришёл… – Женщина отошла в сторону, открывая для обзора мужа.

С утра пораньше навестившим семью Крушининых, в такой для неё радостный момент, оказался местный участковый – Кирилл Мефодьевич Залежный. Только вчера ему сообщили о пропаже Льва Александровича, которого он хорошо знал, неоднократно имея удовольствие угощаться за одним столом с ним рюмочкой-другой наливки или стопочкой водочки с малосольным огурчиком или душистым сальцом, а то и оладушками со сметанкой. Кирилл Мефодич был человеком в летах – ему недавно стукнуло аж пятьдесят два годка, несколько тучноват, круглоголов, с едва приметным наличием шеи. Лицо у него было сильно загорелым, – а от постоянно повышенного внутреннего давления, угнетаемый летней жарой, он был теперь не столько смугл, сколько бордово-красен, и тяжело дышал. При ходьбе же он вилял не большим, но и не малым брюшком и дряблым широким задом, который, впрочем, был незаметен под полами форменного пиджака.

– Что с ним? – спросил Залежный, задыхаясь после ходьбы и от влажности, что перевалила за все разумные пределы после недавней грозы.

– Вот… – ответила Люба. – Только что пришёл. Я его раздела и немного обтёрла… а он, как уснул сразу, так и не просыпался.

– Любовь Николаевна, пусть дети выйдут.

– Да-да, конечно! – заторопилась женщина. – Давайте, ребятки, выходите, идите на улицу, пусть папка спит, а мы с дядей Кириллом поговорим.

– Где его одежда? – поинтересовался участковый, когда дети ушли.

– В бачке… я положила всё в бачок для грязного белья, стирать.

– Не надо стирать. Она может стать вещдоком, уликой.

– Да-да, конечно-конечно, я понимаю, – затараторила Люба, спохватываясь, и устыдилась своего промаха.

Залежный осмотрел одежду, собрал её в завалящую сумку, предложенную хозяйкой, изучил ссадины на голом теле Лёвы, отметил, что тот вернулся без корзины для грибов, и уселся составлять протокол – пока так, без допроса пострадавшего.

Чуть погодя он оторвался от бумаг и узрился на Лёву, с беспокойством спросил:

– А что он такой тихий? Он хотя бы жив? А то вроде как и не дышит вовсе…

– Это он так спит, – ответила Люба.

– Да?! А всё-таки я погляжу, проверю.

Залежный поднялся, подошёл к кровати и приложил руку к груди Лёвы, которая не вздымалась под простынёй, прислушался… обхватил запястье бедолаги – кожа у Лёвы была тёплой, а вена под ней неторопливо стукала.

– Вроде как всё в порядке, только я рекомендую вызвать "Скорую". Так, на всякий случай. Ну и для медосвидетельствования, чтобы потом – для протокола… Хотя… – задумчиво добавил участковый, – может статься, что наш Лёва просто заплутал в лесу, и никто с ним ничего не делал.

– Кирилл Мефодич, сейчас такие времена, что боязно зайти в лес – кто хошь над тобой может такое учудить, что будешь благодарен, если оставят живым.

– Это так… Такое нынче время. Но мы узнаем об этом только тогда, когда проснётся Лёва. А случится это, я так понимаю, не скоро. Будить-то мы его не будем?! Пускай спит.

– Пускай отдохнёт, – согласилась Люба по прозвищу Купава. Почему её так прозвали, уже никто толком ничего не сказал бы, возможно, что слово подвернулось случайно, удачно и вовремя легло на чей-то вертлявый язык, и с тех пор пошло-поехало – твёрдо оно закрепилось, приклеилось на век! Да сколько ещё таких имён и прозвищ можно встретить только в одной взятой деревеньке, расположенной возле речки Дульки и называемой Устюгами Верхними и Устюгами Нижними. Ииии… – тьма-тьмущая! В скором времени мы повстречаемся кое с кем из их носителей, и со многими сойдёмся коротко – сведём знакомство, а то и дружбу.

– Я сегодня ещё зайду, – сказал, собравшись уходить, Залежный. – Вот какое дело… – Он остановился возле двери. – Думается мне, хозяюшка, что твоему мужику всё-таки нужен медицинский осмотр – пускай поглядят, мало ли что… – Он приподнял плечи, вроде как пожимая ими, и оттого окончательно избавил свой облик от наличия такого незаменимого для всякого человека элемента, как шея – стал он походить на кругленький чурбачок. – Как ты кумекаешь?

– Я, Кирилл Мефодич, даже не знаю… Он так мирно спит, что и будить совестно.

– Ну, что же… тебе виднее. Пускай так… твоя берёт, а я – пошёл покуда. До свидания, Люба!

– До свидания, Кирилл Мефодич!

Кирилл Мефодич провёл рукой по слегка вьющимся седым волосам, со вздохом надел фуражку и вышел за дверь.

5 (30)

Всё ещё пахло грозой. Было душно: казалось, что в пар превратилось огроменное море воды – так было вязко и липко. Солнце, успев вольно расположиться в вышине неба, нещадно палило, отчего совсем уж становилось дурно бедному Кириллу Мефодичу.

Подходя к калитке, он заметил, что возле УАЗика толпится народ. Собралось человек пятнадцать. "Никак не меньше, – отметил участковый. – Эх, теперь всяк полезет с вопросом – затараторят, загудят… а голова у меня и без этого прямо вся так вот и чумная… Не до того мне. Ох, не до того!"