– Мефодич, чего ты такой грубый? – удивилась одна из них. – Мы не развлекаемся – нам тоже полагается знать. Мы, может быть, переживаем?

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы переживаете. Но это – потом. Потом придёте – всё обсудите и узнаете. Сейчас же люди, вроде меня и Марьи Тимофеевны, стараются исполнить своё служебное дело. И вы нам мешаете. Давайте, ступайте! – Участковый стал настойчиво подталкивать женщин, сдвигая их с места и указывая верное направление для движения.

– Пошли, девки, нам здесь не рады!

– Я всегда вам очень рад. Просто сейчас не очень подходящий момент. После, после я вас стану обнимать и целовать. Обязательно! Договорились?

– Ладно уж, не переживай, Мефодич, – продолжала отвечать за всех одна женщина. – Но мы памятливые. Мы твоих слов не забудем, и призовём к ответу.

– Даже не сомневайтесь – всех обцелую.

– Ой-ой! – и бабы-женщины, игриво переглянувшись, заливчато заржали.

Кирилл Мефодич неодобрительно посмотрел им вслед, повернулся к Марье Тимофеевне и развёл руки, мол, ну, что с ними поделаешь – дерёвня, одним словом.

Марья Тимофеевна приблизилась к нему для разговора, но, увидев, что на крыльце стоит Степан, а за его спиной – мать и подруга Люси, громко у них спросила:

– Ну как она?

– Спит, вроде, – ответила Вера.

– Вот и хорошо, – сказала Марья Тимофеевна. – А что она… как она спала ночью, выспалась?

Вера посмотрела на мать Люси, призывая её на помощь: кому, как ни матери, знать ответ на поставленный вопрос.

– Легла-то она поздно, в первом часу, – слабым голосом ответила Макаровна, всегда бойкая и даже озорная.

– А в лес мы пошли в шестом часу, – дополнила Вера.

– Вот оно как, – сказала докторша. – Ну, тогда тем более ей надо хорошенько выспаться. Сон ей поможет. Должен, – сказала и отвернулась, чтобы пошептаться с Кириллом Мефодичем.

– Так вот, значит, – начала Марья Тимофеевна. – Когда я пришла, девушка сидела на кровати, забившись в угол. Вид у неё был совершенно безумный. Вся растрёпанная, потная, красная. Дышит часто. К себе никого не подпускает – сразу в истерику кидается: кричит, визжит, отодвигается да подбирает под себя ноги и укрывает их подолом. Насилу уложили. Как я поняла из её неразберихи, за ней кто-то ломился – там, в лесу. И она от него никак не могла убежать. Шибко бежала. Далеко, долго бежала. Прямо до дома. Вера за ней едва поспевала. И говорит, что никого не видела.

– Кто, Вера? – уточнил Залежный.

– Да. Она говорит, что в лесу никого рядом, ни с собой, ни с Люсей не видела. Не было там никого. Люди, конечно, по лесу ходили, да всё далеко.

– Понимаю.

– А близко – никого.

– Ну, может, это произошло раньше? Они же, наверное, друг дружку не всегда видели?

– Да, не всегда. Извините, Кирилл Мефодьевич, за подробности… Люся, – Марья Тимофеевна заговорила совсем тихо, – Люся отошла в кусты… ну, по нужде.

– Угу.

– И вот после этого-то всё и началось. Видела её Вера потом уже далеко впереди, пробирающейся изо всех сил напрямик, через заросли, не разбирая дороги, кричащей и всё оглядывающейся, будто за ней кто-то гонится. Но Вера никого не видела. И Вера побежала за подругой, думая, что всё же где-то там кто-то может быть, только она его пока не видит… или что-то произошло с Люсей – чего-то или кого-то она сильно испугалась, и надо её догнать, чтобы успокоить, помочь… уж больно она дико и рьяно бежала, да вдобавок кричала. Потом Люся стала шарахаться и отмахиваться. И – визжать. И всё призывала прийти к ней на выручку Веру, от неё отставшую.

– Значит, за ней кто-то бежал, и даже догнал её!

– Но Вера-то никого не видела! Вот в чём дело-то!

– Но это же лес! В двух шагах медведя можно не заметить.

– Не знаю… Может, девчонке просто что-то пригрезилось – вот и всё.

– Ну, такое – оно не привидится. Наверняка, что-то да было, а вернее – кто-то.

– Например, гадюка.

– Что?

– Внезначай увидела гадюку, когда отошла в сторонку. И ошалела, от неожиданности.

– Возможно. Хотя… девка-то она деревенская, зачем ей улепётывать от гадюк?

– Укусила.

– А вы смотрели повреждения?

– Ничего нет. Только царапины.

– Вот видите. Да и как же тогда понимать, что сперва, ополоумев, она чесала напропалую, а после стала шарахаться и отмахиваться. Что же, получается, что гадюка её догнала?

– Это и непонятно. Поэтому я и говорю, что это – не мой профиль. Тут я бессильна. Это надо обращаться к психиатру. Я только предположила про гадюку. Ведь должно же быть разумное объяснение.

– Да… какие-то неясности. Вера никого не видит, а Люся отмахивается… м-да уж…

– Вот видите!

– И что же ещё говорила эта Люся? – спросил участковый, размышляя, надо ли возбуждать дело… ведь подобное в рапортах лучше не писать, да и для всех будет сплошная польза, если прикинуться, будто вообще ничего не произошло.

– Говорила, насколько я разобрала, что ею хотели воспользоваться.

– Как это?.. Кто?

– Не сказала, но бормотала, что он вроде как был то тут, то там, то спереди – всюду!

– К-х… кх-кх… Надо же! Что делается, а? Как же это?.. Вообще-то, чего только не встретишь на белом свете. Но, думаю, что всё это – последствия какого-то действительно пережитого сильного потрясения. Наверное, на неё кто-то выскочил или вдруг вышел из зарослей, когда она отлучилась по делам. Она и испугалась. А после ей всё чудилось, что он её догоняет, и что наконец догнал.

– Наверное.

– Но мне вот что не понятно, зачем настолько-то пугаться? Чего так нестись и визжать? Тем более рядом была Вера. Он, если это мужик – да и кому ещё быть? – он, небось, её визга испугался не меньше, чем она его появления, так что его след простыл сразу же!

– Она ещё девушка, – сказала как-то виновато Марья Тимофеевна.

– У неё никогда не было мужчины? – удивился Залежный. – Тогда понятно. Честь бережёт! Похвально.

– Зачем же вы шутите, Кирилл Мефодьевич?

– Уж какие тут шутки! Наголодалась девка. А при таких делах померещиться может всякое… даже кусты оживут.

– Марья Тимофеевна! – подходя к ним, обратился водитель "Скорой". – Нам пора ехать. – И добавил: – Если вы, конечно, закончили.

– Да-да, Миша! Я всё, сейчас иду.

Миша без стеснения сорвал пяток переспелых вишен с дерева в огороде и вышел за калитку, возвращаясь к машине.

– Да! – заговорил Залежный. – Зачем я, собственно, сюда подъехал. Я, собственно, был у Крушинина. Он вернулся спустя три дня…

– Вы говорили, – прервала его докторша.

– Да. Вот. Он пришёл весь в ушибах и порезах. Он очень утомлён. Думаю, что за все три дня ему не довелось ни разу нормально поспать. И, возможно, он толком ничего не ел. Вот.

– Слушаю.

– Он спит. Я не стал его тревожить. Он спит как убитый – ни на что не реагирует.

– Пожалуй, правильно.

– Да, кх-кх… Мне всё же придётся его допросить… потом, и, если с ним случилось что-то серьёзное… может, где-то там кто-то его ударил, и от этого он оказался в беспамятном состоянии, и так вот бродил по лесу, пока не пришёл в себя, и наконец отыскал дорогу к дому…

– Угу… мне заехать? Посмотреть его?

– Был бы очень обязан! Это бы очень упростило дело… чтобы больше никого не вызывать… пока. Может, оно и нет ничего – простой пустяк, а я подниму всех на уши!.. Надо бы разбудить его и всё выяснить, да…

– Не будем спешить. Пойдёмте, сперва посмотрим на него. Пойдёмте-пойдёмте, Кирилл Мефодьевич.

– Вы уж извините, у Вас и без меня дел хватает.

– Ничего, какие пустяки. Сейчас подъедим и поглядим.

8 (33)

Пять баб, что ранее осмелились подойти к крыльцу дома Люси, были лишь маленькой делегацией, отряженной жителями, которые собрались на дороге, и было их не менее тридцати человек. Это уже была настоящая толпа. Плотной стеной обступили они вышедшего к ним представителя всезнающей власти. Залежный привык брать барьер из напирающих галдящих баб и вторящих им, бубнящих мужиков – все они склонны к сочинительству нелепиц и несуразиц, но иногда и у них складывается дельная, всё объясняющая мысль, – а вокруг в это время снуют детишки с непомерно длинными, от переполняющего их жгучего желания непременно всё знать, вострыми, кнопочными или картофельными носами, развесив лопухами уши, азартно, любопытно поблескивая разноцветными глазёнками.