На душе было обидно и горько. Лиза громко читала правило ко Святому Причащению. Пели уже Херувимскую. Мужской хор монахов басил какое-то знакомое нотное пение, напомнившее мне наше счастливое раннее детство на даче под Угличем в Улейменовском монастыре. Чего я ищу здесь? Зачем я сюда приехала? В Угличе есть старые монахи, и нет там этой толпы – мордвы – простого, ничего не понимающего, грешного народа.

Я искала людей, которые могли бы служить мне «примером жизни», и я видела таких людей, но пример их не подходил мне. Ведь мне было пятнадцать-шестнадцать лет, и я была из неверующей среды, с детства слышала вокруг антирелигиозные рассуждения. Но я верила в Бога, любила Христа и не хотела быть иной. Мне указывали на монахов, священников как на отрицательных персонажей в жизни, осмеивали и ругали их при мне – но моя душа тянулась к ним, в их жизни я находила замечательные поступки. Я видела нравственно совершенных учеников Христа, далеких от грехов людей, окружавших меня. Здесь была брань, а у тех – молитва, здесь была ненависть, злоба, месть, сплетни, а у верующих – любовь, всепрощение и неосуждение.

Кто-то сказал, что душа человека по природе христианка, и от самого человека зависит, сможет ли он сохранить и сберечь свою душу. «Образ есть неизреченная Твоея славы…» Душа – образ Божий. «Разве вы не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас», – такими изречениями заполнен был мой дневник. И если отцу моему грезилось через год-два, как мы кончим гимназию, бросить семью, так и мне хотелось уйти из дома, где не любили христианства, где не было последователей Христа.

Но куда? Я ведь и зарабатывать на хлеб себе не сумею… Впереди все неясно, все страшно. Тихая обитель, монастырь манил простотой жизни и цели, но ум не соглашался и требовал образования, широкой деятельности, воли, ежечасной свободы и какого-то жизненного размаха, а не сидения за пяльцами, за шитьем, за изнурительной работой изо дня в день. «Провести свою жизнь в монастыре – это сохранить свою жизнь для вечности! – поучали меня старушки-спутницы. – И в монастыре грех и искушения бывают, но с молитвой все можно победить! А в миру – одна погибель!»

И вспоминается мне случай из моего раннего детства. Мне шесть-семь лет. Бонна берет меня с собой в монастырь, «в гости к монаху отцу Михаилу». Он с неохотой отворяет дверь в келью – он смущен и недоволен. Я не понимаю, о чем ему тихо говорит бонна, но отец Михаил, сидя в углу под иконами, качает головой и говорит: «Нет, нам это не дозволено! Нет, нам это не полезно!» Я каким-то чутьем угадываю, что бонна зовет его гулять в лес, а это ему грех. Я в восторге от слов отца Михаила, я знаю, что он победил, что он верно поступил. Я готова целовать его руки и начинаю проситься домой. «Пень, какой же он дубовый пень!» – говорит бонна, выходя, а я знаю, что отец Михаил святой, и когда он служит обедню, я стою на коленях не перед образами, а перед ним.

Я с детства любила батюшек. Послушник Николай по вечерам гуляет с нашей семьей во ржи; но вот восемь часов, удар колокола, возвещающий, что ворота монастыря через полчаса закроют на ночь.

– Останьтесь, погуляем еще, вы через стену влезете! – уговаривают монаха мать и тетя.

– Нам не дозволено так-то делать! – отвечает он и убегает.

Кем не дозволено? Как потом в годы юности и всяких искушений эти слова – «Это нам не дозволено!» – горели ярким огнем, очищали поступки, согревали душу и утверждали веру! Да, только верующему Господь давал силу преодолевать искушения и грех. А время приближалось такое, где царствовал лозунг «Все дозволено!». Война, разруха, дороговизна… Даже в монастыре объявляли: «Остерегайтесь воров! Не ходите по лесу одни! Берегитесь незнакомцев!» – уже и здесь были случаи грабежа паломников… Матушка Еванфия, понимавшая меня, утешала:

– Получишь ты здесь и ответ, и утешение, молись и не смущайся ничем. Ну что же, что и здесь встречаются воры? Везде люди, везде и грехи. На святые места враг рода человеческого еще больше нападает и на хороших святых людей больше ополчается. Грешники дьяволу не нужны, они и так его слуги!

Пришли мы в собор прикладываться к мощам преподобного Серафима. Очередь вьется по церкви, читают акафист преподобному, народ нестройно подпевает за певчими. У свечного ящика стоит звон от считаемых монет. Продают свечи всех размеров, и монах относит их на блюде к раке. А там – блеск серебра и золота от множества зажженных свечей и лампад. Опять сомнения: да нужно ли все это почившему святому? И для чего все это столпотворение здесь?

Очередь к мощам соблюдается строго, священник-монах наклоняет голову к определенному месту – задержаться ни на секунду нельзя, подходит следующий паломник, движется тысячная цепочка людей. Где же тут поплакать у мощей, излить горе, просить о прощении, посещении и твердости – скорее, скорее!..

Пошли на источник – через сосновый лес столетней давности. Дорога широкая, утоптанная тысячами богомольцев. Опять мордовки в ярких платьях, в лаптях; много и русских крестьян; девушки в белых платочках, как я с Лизой; группа монахов из какого-то мужского монастыря – тоже идут к источнику. Вспоминается картина Нестерова «Святая Русь». Идут труждающиеся и обремененные… Большинство – простой народ.

– Шляп нет, франтов нет, веселых нет, богатых нет, – считает Лиза.

– Да, богатых и веселых Господь не звал к себе, – скажет матушка, – им здесь ничего не надо, и делать им здесь нечего.

А мне надо идти, ведь я – обремененная сомнением и усталостью. Солнце нестерпимо палит – июнь, и хорошо идти по лесу в надежде напиться у источника. По бокам дороги – лавочки-киоски, где продаются просфоры. Монах мочит водой низ купленной просфоры и чернильным карандашом выводит имена поминаемых «о здравии» и «за упокой». Просфоры идут в разные корзины.

– Всех помянем, всех помянут! – говорит старик-монах. – Завтра получите в притворе церкви. Ну что же, что не свою, не с вашими именами получите просфору? Мы все – одно тело Господне! Мы все равны у Господа – и стар, и млад, и беден, и богат!

Звенят пятачки и гривенники, опускаемые в металлические кружки.

– И везде-то деньги надо! – сокрушается Лиза, не уместившая на одной просфоре всю свою родню.

А мне не хочется никого писать неверующего, но матушка советует писать именно их – за них будет молитва в церкви у престола.

– А как же без денег? Ведь в монастыре больше тысячи монахов живут, всех надо одеть, обуть, накормить, да и нас всех, паломников, хлебом и квасом даром кормят, – вразумляют нас.

– Да, квас здесь отменный, а хлеб-то черный заварной лучше всякого медового пряника!

Идем дальше. На обочине сидят нищие-калеки, поют Лазаря, делят деньги, лежат, спят. Встретили тележку – безногого везли. Ох ты, Русь, терпеливая, нищая! Вот и источник. Где же? Спускаемся вниз по десяти ступенькам и попадаем в купальню. Пол бетонированный, наверху у потолка железная труба с отверстиями, из которых большой струей льется вода – холодная, ключевая. Лиза и матушки подходят, крестясь, под ледяной душ. Я не хочу – обещала отцу, я кашляю.

– Вот искупаешься и не будешь во век свой кашлять, – говорят мне.

– Нет, не хочу!

– Ну и будешь всегда кашлять! – пророчат мне матушки. (Предсказание за неверие сбылось. Я всю жизнь кашляю, и ничего мне не помогает.)

– У нее веры нет в это! – вставляет Лиза и снова идет под струю. – Как кипятком обдало!

От ее тела идет пар. Я содрогаюсь, борюсь с собой. «Нет, не надо!» Подошла к колодцу и взглянула вниз: там икона преподобного Серафима! Все бросились ко мне.

– Как? Где стояла? Как видела?

– Врешь, ничего не видела! Ишь какая святоша! – всполошилась Лиза.

– Мне показалось… я видела… Но чего ты накинулась на меня?

– Преподобный показывается только особым людям! – поясняют мне.

– А она и не купалась даже! – Лиза выходит из себя: – Ничего не видно!

– Да ну, оставь Зою, ладно вам! – заступилась матушка.

А я и обижена, и напугана: кругом люди слушают нас, все смотрят в колодец и на меня.