С годами она стала болеть, характер ее и поступки граничили с характером душевнобольной и глубоко несчастной женщины. Она была красивой, энергичной и очень дельной; имея зубоврачебный кабинет, хорошо зарабатывала и любила свое дело, но болезнь ее подкашивала.

«Каждая несчастная семья несчастна по-своему», – писал Лев Толстой. А детям тяжелее всего! «И бесы веруют и трепещут» (Иак. 2:19). Мама жила по своей воле, так далеко от религии и Церкви. О, если б было у нее духовное руководство, которое вело бы ее по законам Церкви, тогда бы, возможно, и жизнь ее семьи была бы иной. Бедняжка, она, видно, не знала, что жене нельзя оставлять мужа ни под каким предлогом. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19:6). Родители наши, как и все в те годы, были венчаны. Но не читали они Евангелия, не знали, что надо все прощать, бесконечно терпеть и надеяться на милосердие Божие. «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром», – говорит нам Священное Писание (Рим. 12:21). Нельзя бороться криками и скандалами, так как «сатана сатану не изгоняет». А отъезд Марии Георгиевны в Москву дал возможность другой женщине (Вере Дмитриевне) «пожалеть» оставленного доктора Вениамина Федоровича.

Когда мама вернулась в Углич и открыла свой зубоврачебный кабинет, то, казалось, жизнь семьи потекла по старому руслу. Но так только казалось, это была внешняя сторона жизни: роскошная квартира в одиннадцать комнат, прислуга, материальное обеспечение… А любовь родителей друг к другу была потеряна. Дети все чувствовали и сильно страдали, а падшему обществу все казалось нормальным. Когда в город приезжали высокопоставленные лица и дворянские семьи должны были их приветствовать на пышных приемах, то главврач и директор больницы должен был присутствовать на торжествах со своей законной женой – Марией Георгиевной. Они наряжались и подъезжали вместе в карете, держались вместе. До их личной жизни никому не было дела. Внешне все прекрасно, все «на высшем уровне», ведь Вениамин Федорович имел «личное дворянство». Этим чином он был награжден за свою служебную деятельность.

Я часто ходила в монастырь на всенощную и обедню и приобрела там друзей – монахинь, которые наперебой приглашали меня к себе после обедни «попить чайку» и побеседовать о духовном.

Одна из старших монахинь очень меня любила. Звали ее матушка Еванфия, лет пятидесяти. Она жила в монастыре с семнадцати лет, отказавшись выйти замуж и полюбив более всего Небесного Жениха – Христа.

Наш монастырь на шестьсот человек имел свое хозяйство, поля и луга, скотный двор и огороды. Все работы несли молодые, даром, «по послушанию». «Послушание выше поста и молитвы» – это было правилом монастыря. Молодые монахини жили при старых в одной келье. Матушка прожила так тридцать лет с одной монахиней, как с матерью.

– Не ссорились? – спрашивала я.

– Было, было и недовольство, но надо было учиться смирению, терпению и кротости – это тоже большая наука. Но любящим Бога все ко благу: поплачешь, помолишься, да и бух в ноги: «Простите!» И опять мир.

– Да, у нас в миру этого нет и быть не может, – отвечала я, вспоминая свои ссоры с родной матерью. – А хотелось бы вам в мир?

– Нет, никогда, как с радостью приняла пострижение. Вот из дома приедут родные да порасскажут про свое мирское житье – сколько там зла, скорбей, неправды, шума и ссор. А здесь, в монастыре-то, у нас мир и благодать, любовь и спасение души для вечной жизни.

«Все тлен, – любила повторять матушка Еванфия, – а душа вечна и пойдет на суд Божий. Как прожита жизнь? Что ответишь, если душу свою погубишь?»

Теперь, в старости, у нее было одно послушание: она была привратницей, жила в келье у ворот, никуда не отлучалась и ключи от ворот носила с собой – это были два больших ключа. На службы в церковь ее отпускала напарница, молодая хромая монахиня, помогавшая во всем матушке.

Все монахини свое послушание ревностно берегли и выполняли. Монахини были прекрасные рукодельницы и охотно учили меня своему мастерству. Они делали даром изящные вещицы для всяких благотворительных лотерей. Пяльцы, вязание, вышивание золотом и шелком было их трудом. Брали и заказы, так как не ущемлялось желание заработать, лишь бы «послушание было сделано». Безделье считалось грехом, но в праздники, конечно, не работали.

– А мне бы какое дали послушание? – спрашивала я.

– Если голос есть, то в певчие, на клирос.

– Нет у меня голоса, всегда кашляю.

– Посох у игуменьи носить бы стала, или в канцелярию, или в рукодельную, или в иконописную.

– Это на всю жизнь?! – вздыхала я.

– Да, надо твердо решить, чтобы и себя, и монастырь не осрамить! Монашество – это брак со Христом. Спасителя полюбить больше всех и вся.

Да, матушка Еванфия так и любила Христа и вела строгую аскетическую жизнь в подвиге и молитве. Вера ее была проста и крепка. Бывало, расскажешь ей свое горе, а она в ответ: «А Николай-угодник на что? Обратись к нему, проси его, он тебе и поможет». Все святые и преподобные были для нее живыми друзьями. «Верь, – говорила она, – что услышана будет твоя молитва! Значит, потерпеть тебе надо, значит, для спасения твоей души надо!»

Она тоже молилась о моих скорбях. И мы решили вместе ехать в Саров.

…Монастырь наш разогнали в 1928 году. Матушка умерла семидесяти шести лет в 1930 году. Упокой, Господи, ее душу!

Была у меня большая детская скорбь. В четырнадцать лет (5–6 класс) я летом брала частные уроки французского языка у одной учительницы гимназии, ведущей немецкий язык, Натальи Дмитриевны Крыловой. Ей было двадцать два года, она недавно окончила институт с шифром (бриллиантовой медалью императрицы Марии Федоровны). Ее можно было часто видеть в монастыре перед иконой преподобного Серафима Саровского. Никуда, кроме церкви, она не ходила и слыла аскеткой, монашкой. На уроках она шутила со мной и вовсе не была «сумасшедшей», как ее называли у нас в доме.

Я видела веру без колебаний и сомнений; я видела, как она стояла и молилась в церкви. Она вся была как горящая свеча перед Богом. Строгая, скромная, умная, убежденная, идейная, непоколебимая в вере – так ее характеризовали верующие. Она первая раскрыла передо мной Евангелие и прочла мне притчу о сеятеле. Зерно упало на добрую почву, и начала расти моя симпатия, моя любовь к этой необыкновенной девушке. У нее были большие серые глаза и задушевный мягкий голос. Бывало, и спорить мне с ней хочется, и не могу я согласиться с нею, и сто вопросов ей задаю – почему да отчего.

Наталья Дмитриевна Крылова. 1910-е годы

Но пришла осень, кончились уроки, и родители восстали против моего увлечения. «Ты ведь любила учительницу рукоделия! Ведь Наталья Дмитриевна ненормальная! Она тебя аскеткой, монашкой делает!» На голову моей дорогой учительницы сыпались оскорбления, упреки, насмешки, а я только и мечтала увидеть ее.

Дословно привожу сохранившееся у меня ее первое письмо ко мне:

«Дорогая Зоя, Вы просто глядите на вещи одним левым глазом и вольною волею отрицаете существование половины явлений в мире. Почему?

И нелогично, то есть если отрицать, так уж в данном случае все. Послушайте! Ведь теперь еще нет в мире ничего вполне объяснимого. Если Вы привыкли вдумчиво относиться ко всему окружающему, Вы не могли не поразиться тем, что ни один самый знающий ученый не может дать Вам ответ положительно на многие первостепенной важности вопросы.

Пока плаваем на поверхности – будто что-то знаем, как только коснемся основ – признают бессилие разума. Возьмем примеры. Почему слюнные железы выделяют слюну, а железы желудка выделяют желудочный сок? А еще многие другие, и так далее… Наука не решает такие вопросы и всякие выделения желез называет секретом желез. Возьмем мир растительный. Почему, объясните мне, посаженные рядом два крошечных зернышка яблони и березы выбирают из земли один – одни, другой – другие соки? Возьмите чудную розу и тот ком земли, из которого она выросла. Все Вам здесь понятно? А если все, то посоветуйтесь с кем-либо и состряпайте Вы розу сами. Попытки создать самим живое существо, чем занимался Фауст у Гёте, не увенчались успехом ни в одной современной лаборатории. Ведь не я одна, но великие люди признают, что все явления в мире – чудеса, лишь с той разницей, что одни чудеса повторяются ежедневно и мы к ним привыкли, а другие повторяются редко. (Если было бы чаще, то мы тоже привыкли бы к ним и перестали их замечать.) Мы их не понимаем, но, странное дело, – почему-то даже отрицаем! Почему это? А?