Монах гладит по голове, а слезы меня душат:

– У меня веры мало, я вот на источнике не купалась: кашляю.

– По вере, по вере надо! Но ты здорова, хоть и трудненько тебе будет жить. Без скорби не проживешь, но ты себя укрепляй в вере, и укрепишься. Твори людям добро во славу Божию, не забывай милостыню давать, и все у тебя ясно и хорошо будет. Я тебе все сказал. Ни к кому тебе больше идти не надо, не ищи, живи своим умом, молитвой.

– А папа мой?

– Нет, нет, одна, без него, а он покается, только потом – и мать, и он.

– В Москву мне, что ли, ехать?

– Да, и в Москве учиться можно.

– А кем быть? Мне бы помогать хотелось, я бы в сестры на фронт…

– Куда тебе… Ни-ни! Везде можно помогать.

– А по специальности?

– Держись ближе к рукоделию, девушке умствовать не полезно, а что попроще. Там семья, дети, заботы о доме, в ученье-то не ходи! – И опять повторяет: – Тебе Господь все устроит, тебя преподобный Серафим ото всего защитит, если уж ты теперь к нему приехала, на всю жизнь он с тобой! Только ты не забывай этих дней, сегодняшней нашей беседы. Вот тебе и книга, почитаешь ее, а там и с хорошими людьми поведись, держись церкви, посещай ее, и к таинствам будешь ходить – так и жизнь пройдет. Жизнь твоя мне ясна. Иди с миром!

Я, утешенная его мирной беседой, сошла вниз и бросилась к матушке Еванфии.

– Ну, вот и ответ тебе! – сказала, заплакав, старушка.

А кругом вопросы так и сыплют:

– Что сказал? Что велел? Ответил?

А я, успокоенная, с такой дивной тишиной в душе, сижу где-то на бревнышке, листая книгу «Царский путь Креста Господня, ведущий в жизнь вечную». Это беседа ангела с девушкой о жизни, о пути, о Кресте.

Идем домой. Матушкам монах дал по картинке. Лиза вся в слезах, всхлипывает. Я молчу с ней, я не хочу ей ничего говорить, я вся полна пережитым. Так спокойно мне, так тихо на душе.

– Да ты знаешь ли, как он тебя-то позвал? – спрашивает меня матушка. – Ведь первую тебя зовет: «Зоя! Зоя!» Вот чудо-то! А в толпе-то Зои и нет, я сразу и поняла, что это тебя зовет. Не Зинаиду, а Зою зовет. Ведь это чудо… И тебя первую.

Я все рассказала матушке Еванфии, а она плачет счастливыми слезами:

– Ведь я молилась! Ведь это чудо!

– А о чем Лиза плачет?

– Так она сама к нему взобралась по лестнице после тебя, что-то ему сказала, а он ее с лестницы да и столкнул, да чего-то сказал ей. Ох, как ей обидно: с тобой-то он сколько поговорил, а ей-то – ох, плох прием, обидно ей.

Лиза просила благословения ежедневно причащаться, а монах сказал: «Нельзя тебе!» – и прогнал ее.

Стали приходить богомольцы: «А мне книжку… А мне четки дал… А меня иконой благословил… А мне велел… А мне сказал…» – и все рады. О, русские простые души!

К Лизе было трудно подойти, до того она была огорчена. Я о себе ей ничего не сказала, как-то не хотелось слышать ее окрика.

На рассвете мы выехали в Знаменский монастырь. Там огромная икона Божией Матери «Знамение». Лиза, к моему удивлению, не подошла к Чаше и была сумрачна. Она кое-что узнала от матушки, что я получила на все ответ, и молчала со мной. Дружба наша расклеивалась еще и потому, что Лиза не развязывала свой мешок с продовольствием, а есть нам хотелось. Было за нее стыдно и горько за ее грубость, жадность.

На пароходе случилась совсем неприятная история: Лиза решила угостить нас консервами, но каждая банка при открывании шипела, вспухала и портила воздух – консервы за пять дней жаркой погоды и от тряски тарантаса все испортились. Открыли окно и побросали в волны Волги все до одной банки. А мы все голодные, и денег нет, и ехать еще сутки. В Рыбинске взяли один обед за 1 рубль 40 копеек (как цены-то растут!), и у меня осталось 2 копейки.

– Может, ты, Лиза, купишь?

– Мне еще после Углича ехать домой, – отказала она, запихивая подальше свой кошелек.

Друг мой для меня был потерян.

– А я думала, что ты из Сарова возвратишься одухотворенная, а ты – злая! – сказала мама.

Век не забыть мне этих слов.

– Устала я! Не хочу говорить!

Без меня читали мои дневники, все было пересмотрено. Отец очень интересовался моей поездкой, но не оставлял своей иронии:

– А ты думала, там святость найдешь? Камень целуют! Воду святую пьют! Ну как, дочка, довольна? Насмотрелась? Открылись глаза?

«Были трудности и горести, но не теряла я веры, не сошла с христианского пути. И муж, и дети… И внуков вижу». Зоя Вениаминовна с внуками. 1959 год

Я замкнулась в себе и, чтобы не возбуждать в отце протеста, писала в дневнике, что в Сарове я не нашла того, чего искала. Это дома понравилось. Была ли я сама довольна поездкой? Осознавала ли я все случившееся со мной? Конечно, была довольна и осознавала. В шестнадцать лет трудно мне было разобраться во всем. Перечить родителям не хотелось, особенно отцу, который был рад, что я не осталась в монастыре, не заболела. Где-то в глубине души осталась беседа с келейником-монахом – она прошла через всю жизнь и была путеводной нитью. В душе был покой, путь был ясен!

…Через полтора года я уехала в Москву. Училась упорно и стала инженером. И были трудности и горести, но не теряла я веры, не сошла с христианского пути. И муж, и дети… И внуков вижу. Вот уже скоро и смерть – слава Богу за все!

Преподобие отче Серафиме, моли Бога о нас!

А что же с Натальей Дмитриевной? Шли годы. Я приезжала в родной город и навещала ее. Мы с годами сблизились. В тридцать лет она приняла постриг в Толгском монастыре из рук митрополита Иосифа. Но тайного монашества не скрывала. Жила она бедно, частными уроками, все время проводя в церкви.

Ссылки, тюрьма, сибирский концлагерь… С небольшими перерывами мирной жизни – опять тюрьма за веру, за Церковь, за связь с Владыкой. И так до шестидесяти лет. Не счесть ее горестей!

Я ее не оставляла и помогала ей. И она приезжала в нашу семью, отдыхала у нас по две-три недели, но пути наши были разные, и ее мировоззрение было иное, чем наше.

Наталья Дмитриевна Крылова.

Рисунок Наташи Пестовой

Дело в том, что митрополит Иосиф еще в юности как-то выделял в миру Наталью Дмитриевну. Я помню его телеграмму: «Никому нельзя, а больным душою (Наталье Дмитриевне) можно». Конечно, такой девицы, с таким духовным подъемом, с таким умственным багажом вряд ли еще где можно было сыскать. Да простит меня Бог, но я глубоко убеждена, что такое выделение в миру Натальи Дмитриевны не пошло ей на духовную пользу. Она много писала, размышляла об ошибках Церкви. В 20-х годах около нее сгруппировалась община христиански настроенных людей. Ежедневное причащение Святых Таин было необходимым для Натальи Дмитриевны. В другие времена, и если бы она была мужчиной, ее делом было бы реформаторство. Со своими трудами она толкалась во многие архиерейские двери и в 1950 году дошла до Патриарха.

– Вы монахиня? – спросил он.

– Да.

– Творите Иисусову молитву! Церкви не надо ваших реформ!

Итак, везде было непонимание, отказ выслушать. Да в наше-то время до реформ ли? Я же, обремененная семьей, детьми, работой, хозяйством, всегда говорила Наталье Дмитриевне, что мне не подходят ее труды. В 1938 году она поехала в ссылку к митрополиту Иосифу, но он, отколовшийся от центрального течения, став во главе «иосифлянства», упрекнул Наталью Дмитриевну в том, что она ходит в церковь.

– Владыка, вы встали утром и сами отслужили обедню, а если я уйду из нашей Церкви, куда мне идти, где причаститься?

Наталья Дмитриевна точно передала мне их беседу. Владыка Иосиф уже в ссылке был взят снова и умер где-то в концлагере в 1943 году.