Отцу шестьдесят два года. В Ярославле он стал посещать церковь, познакомился с архиереем, и вот его письмо (1928 г.):

«Недавно был с Верой Дмитриевной за всенощной, понравилось очень. Сегодня Введение, собираюсь к обедне. На днях видел знаменательный сон, не знаю, правильно ли я его истолковал, – поговори со своим мужем и напиши мне. Стою у недостроенного здания; в нем два отделения, одно закрыто, и не видно, что внутри, а другое открытое, и в нем навалена гора камней. Рядом со мной стоит кто-то и бросает камни на потолок закрытого помещения. Здание без крыши, но стоят стропила. Вижу – с противоположной стороны идет Спаситель, грустный и опустил вниз голову, в одежде, как рисовал Его Поленов. Входит Он в открытую половину здания, и гора камней вмиг рассыпалась…

Я проснулся. Не есть ли здание – сердце мое, наполненное камнями разных учений? Кто-то теперь уже не может бросать внутрь его камней – оно закрыто для него, так он хоть на потолок старается набросать камней. Спаситель показал мне, что все это рассыплется в прах, как только Он войдет в мое недостроенное здание. Я очень взволнован. Я уже писал тебе, что во мне совершается религиозный перелом».

В 1931 году (в шестьдесят пять лет) папочка приехал ко мне на Пасху.

– Хочу исповедать свои грехи и поговеть здесь, причаститься Святых Таин по-настоящему.

Никогда не забыть мне, как папа, придя из церкви, сидел на диване и не плакал, а рыдал. Я тоже рядом сидела и плакала, гладя его руку. Видно было, что он потрясен своею первой настоящей исповедью. Он был на исповеди у отца Сергия Мечева, нашего духовного отца. Ложный стыд за отца терзал меня. Я не хотела, чтобы отец Сергий знал грехи моего папы.

– Что тебе на прощанье сказал отец Сергий? – спросила я.

– Я ему все сказал, а он меня только спросил: «И вы себя все же считаете верующим?» – «Да, – ответил я, – верующим». – Папа заплакал снова и еле слышно сказал: – Твоя вера привела меня на исповедь, к покаянию.

В первый день Пасхи мы с папой пошли к вечерне. Отец Сергий увидел нас. Я замерла: как-то он нас встретит? Я чувствовала, что и отец об этом думает. Отец Сергий дал папе красное яичко, и он был так доволен: «Значит, Он (Христос) принял мое покаяние! Да, да, хорошо».

В 1930 году отец переехал в Углич в новый дом, где поселился с женой и ее сестрами. Переписываться на духовные и душевные темы по почте было опасно. Но с оказией велась переписка и посылались книги. Отец прочел «Столп и утверждение истины» Флоренского. Читал творения Иоанна Златоуста, Василия Великого и других святых отцов. И писал много мне. Духовное просветление захватило его. На Пасху 1932 года он мне писал из апостола Павла: «Воистину воскрес! Если Христос не воскрес, то тщетна наша вера!»

Он упрекал себя, что ум его, отравленный разными Ренанами да Штраусами, бунтует против его веры и «анчутка» (так он называл дьявола) шепчет на ухо разную дребедень. Вера Дмитриевна уже была старостой в соседней церкви и рьяно заботилась о ее благолепии. Церковь сияла чистотой и убранством.

Отец Зои – Вениамин Федорович Бездетнов

Отец стал часто хворать, вызывал меня к себе письмами или телеграммой. «Я хочу, чтобы ты мне закрыла глаза и над гробом прочла все Евангелия». Когда я сказала об этом отцу Сергию, он послал меня в Углич с заданием: «Скажите ему, чтобы он попросил прощения у вашей матери».

Я съездила и передала.

Отец написал холодное, сухое письмо от себя и Веры Дмитриевны на тему «давайте забудем прошлое» и подписался фамилией во множественном числе. Письмо это, несомненно, диктовала Вера Дмитриевна, и оно совсем не походило на то, о чем говорил отец Сергий.

– Я сделал что мог, – сказал отец.

Да, пожалуй, он и не мог сделать большего. Ни встречаться, ни говорить, ни напоминать о матери он не хотел. Изменить жизнь было уже невозможно. Силы оставили его.

В 1935 году он в последний раз приезжал в Москву. Он очень любил моих детей, особенно дочку Наташу. В 1935–1936 годах летом я с детьми жила в Угличе, и отец часто бывал у нас. Беседы с ним радовали меня, теперь у нас с ним была общая вера и убеждения. Мы были очень дружны.

Служебная карьера его окончилась трагически. После сорока двух лет службы его уволили как «не справившегося с работой». Напрасно я обивала пороги здравотдела, умоляла не обижать старика, дать ему увольнение «по собственному желанию». Дело в том, что в Угличе строились ГЭС и Волгоканал. Заключенных было более 40 тысяч. Отец заведовал яслями для подкидышей. Лето 1935 года было засушливое, знойное. В каждом доме был покойник от дизентерии. Как же можно было выходить одно-двухмесячных детей без материнского молока? А тут еще из Москвы привезли сыворотку и стали всем прививать. Смерть следовала через два – четыре часа. За день погибло тринадцать детей в яслях, у одного из здешних докторов умер ребенок, у другого умерла жена и т. д. Отец слег в постель от огорчения, когда его уволили. А по улице все несли и несли гробы.

– Уезжай с детьми в Москву, – советовал папа. – У тебя и белья-то здесь нет.

Но выехать было сложно: на лодках семьдесят километров с детьми, а их было пятеро – моих трое (Колюша, Наташа и Сережа), племянник Юра и Таня-сиротка.

– От гнева Божия не убежишь, – сказала я.

Так из нас никто и не заболел.

Отец получил грошовую пенсию – 94 рубля (курица стоила 25–30 рублей). По округе отца знали, и в те годы еще можно было практиковать – принимать больных дома. Отец боялся бедности, голода. Теперь вся надежда была на меня, дочь. «Ты меня не отдашь в руки царя-голода?» – писал он мне в 1938–1939 годах. Как надо было ухищряться, чтобы посылать ему посылки с сахаром! Оказии, случайные поездки… А ведь без пропуска не проедешь. Война, 1941 год, в Москве голод…

В апреле 1942 года отец вызвал меня телеграммой. С величайшим трудом удалось добраться. А со мной еще вещи на обмен. У меня дети голодают, все меняем на картошку. Я приехала на Пасху, 4–5 апреля, была у заутрени.

– А ты со мной с первым похристосовалась? – спросил больной отец.

Узнав, что со мною было в церкви (см. далее «О матери»), он испуганно спросил:

– Да не умерла ли она?

Отец был слаб. Вера Дмитриевна и ее сестры не оставляли нас вдвоем. Я все же попросила оставить нас, чтобы проститься. Мы оба знали, что эта встреча последняя. Едва закрылась дверь, как отец судорожно вытащил из-под ворота золотой крест на цепочке.

– Вот, отдай внучке Наташе, чтобы помнила, молилась обо мне! На, на, спрячь! Я бы тебя вот этой иконой благословил, да Вера Дмитриевна не даст. Она все себе забрала, а вам, детям, ничего! А вот про крест ей ни слова! Она начнет переодевать меня, а креста-то и нет! Успел! – Отец старчески смеялся.

– Не расстраивай его! – вошла Вера Дмитриевна. – Вот, прочти его завещание! А ты сам скажи, что все мне останется. Все мне, чтобы потом знали!..

Я не стала читать бумагу.

– Да не беспокойтесь, Вера Дмитриевна. Ведь нам ничего не нужно!

Отец жалостливо смотрел мне в глаза, пока она отхлопатывала все имущество. В последний раз обняла и поцеловала я папочку. Он, как всегда, не давал мне целовать своих таких худых, старых, натруженных рук. Слезы катились из его голубых глаз. Я вышла из дома, а вдогонку мне неслось:

– Дом завещан Мусе-племяннице, не вам! Вам – ничего!

Отец выздоровел, но таял… Через три месяца он умер. Умер ли? 9 августа 1942 года было воскресенье. Восемь часов утра, звонили к обедне. Вера Дмитриевна сделала ему укол морфия. «Чтобы не мучился», – так мне передали с ее слов. Меня не известили. О смерти отца я не знала, пока меня через двадцать дней не выписала Наталья

Дмитриевна Крылова. Я приехала к зарытой могиле отца. В дом его я не вошла. Вера Дмитриевна умерла через восемь месяцев, разбитая общим параличом, свалившись в канаву.