«Напеки пирогов, сходи на самые окраины, туда, где живет беднота!» – говорил папа. Я пекла пироги и выискивала бедноту. Мать меня ужасно напугала этими лачугами, накричала на отца, и филантропия моя закончилась. Я сама искала какого-то подвига и стала думать, как бы помочь на войне. Отец нашел выход: дал работу. Набрав конвертов, бумаги, марок, я ходила в больницу и помогала раненым солдатам писать письма в деревню. Это отец воспитал во мне участие к людям, и я, как и он, считала, что аскетизм – это эгоизм. Раз в неделю отец вел бесплатный прием бедноты. Вот и были у меня с Лизой разговоры, чем и как спасти свою душу.

Душеспасение Натальи Дмитриевны и Лизы шло быстрыми темпами. Слухи шли, что они приступают к Святому Причастию чуть ли не ежедневно. Это производило сенсацию в городе не только среди купцов и интеллигенции, но и среди духовенства. А в городе было двадцать пять церквей и три монастыря – можно было ходить скрыто. И опять слухи, пересуды: «Это ересь! Это не по-православному! Наталья Дмитриевна смущает учениц, улавливая их в религиозные сети».

Наталью Дмитриевну и сочли бы сектанткой, если бы не знали, что местный архиерей, владыка Иосиф (Петровых), благоволит к ней. «Владыка приехал!» – восторженно шептала мне Лиза. Звонили колокола. Владыка совершал богослужение с пышностью и торжественностью. К Святой Чаше подходили только Наталья Дмитриевна и Лиза. А когда Владыка с луж и л для себя, то Лиза читала и пела за псаломщика, а Наталья Дмитриевна подходила одна. И за стол Владыка их приглашал. Но ведь таких, как Наталья Дмитриевна, в городе и не было. Меня мучила детская зависть, но я не хотела слепо следовать Наталье Дмитриевне, как Лиза, и не хотела отказываться от светских удовольствий – к радости отца, боявшегося «ереси» Натальи Дмитриевны.

Зоя Пестова. 1916 год

В пятнадцать лет я была бледная, худая девочка. Почему-то я не любила есть и ела мало, никакие сладости меня не интересовали, но красиво одеваться я любила. Мне очень шло сине-голубое платье. «Девочка-фиалочка», – назвал меня кто-то, и я уже заглядывалась на себя в зеркало. А Лиза сшила черное платье, готовясь идти в монастырь. Она уже и четки себе приготовила, и молитву Иисусову творила про себя – в шестнадцать-то лет!

Отец же поучал меня, что смысл жизни в «неустанном делании добра». За что он не любил мать? Почему при нас, детях, он говорил, что ждет не дождется, пока мы вырастем?

Как он мечтал о чем-то другом, тяготился семьей! Здоровье мое было слабое, и отец не раз со слезами на глазах уговаривал меня отдыхать, Гулять, есть. Я огорчала его своей худобой и кашлем.

– Какое у тебя раннее духовное развитие! – ужасался он. – Я в твои годы только и думал об удовольствиях. Почему ты так настойчиво желаешь ехать в Саров? Видно, там ты найдешь себе какую-нибудь трагическую смерть.

Он пугал и себя и меня.

– Мне надо найти свой жизненный путь, – твердила я.

Мы с Лизой решили ехать вместе. Это было в июле 1915 года.

Меня отпустили в Саров с Лизой и двумя монахинями, одна из которых была матушка Еванфия, а другая – матушка Варсонофия, до того молчаливая и тихая, непрерывно перебирающая четки, что можно было подумать, что она глухонемая. Отец был очень озабочен, давал мне советы и наставления, со слезами крестил меня на дорогу. Я обещала ему не купаться в холодной воде – ведь я всегда кашляла. Мама была рассержена и пугала меня случаями на тему «что может случиться», приводя страшные трагедии.

Мы долго ждали парохода у пристани. Я читала книгу Арндта «Об истинном христианстве», сидя на бревнах у воды, и боялась, не пришла бы мать взять меня обратно. Наталья Дмитриевна пришла проводить Лизу, и они сидели вдвоем наверху горы, на бульваре, мирно беседуя. Подойти к ним я не посмела – меня туда не звали и не сказали ни слова. Обидно мне было и завидно, да насильно мил не будешь.

Дружбой со мной Лиза гордилась. Я с ней советовалась в учебных делах, иногда она поправляла мое немецкое изложение; я защищала ее от нападок одноклассниц, она бывала у нас дома. Я извиняла ее резкость деревенским воспитанием, но преклонялась перед ее отданностью Церкви и подражанием во всем Наталье Дмитриевне. Ее духовное совершенство, как я считала, было необычайно идейно, глубоко – куда мне с моими сомнениями, с моим общительным характером! Я не аскетка, я люблю природу, стихи, ищу интересных душою людей, спорю с девочками о смысле жизни, мне многое неясно, я хочу много знать. А у Лизы – все ясно: ничего не надо, кроме спасения души. Вот только у старцев в Саровской пустыни испросить бы благословение на частое-частое причащение Святых Таин и на монашество.

– Давай останемся! – предлагает Лиза.

– Нет, я домой вернусь! – отвечаю я.

– «Всякий, озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия!» – изрекает Лиза. Она так и сыпет в ответ цитатами из Евангелия и псалмов.

Едва мы сели на пароход и вошли в каюту, как Лиза распределила места. А я думала, что матушка Еванфия будет за старшую. Обе монахини устали, весь день ожидая на пристани сильно опоздавший пароход, и быстро уснули.

Мы с Лизой зажгли взятые с собой восковые свечи и читали Евангелие.

– Пятьдесят поклонов! – вдруг скомандовала Лиза.

– Не могу, устала, голова болит! – Я почти засыпала.

– Разнюнилась! А еще в Саров едешь, сидела бы дома! – отрезала Лиза и стала отбивать поклоны на восток.

Утром встал вопрос о еде. Мы все набрали с собой хлеба, сухарей, яиц и прочих немясных запасов, так как время было военное, все дорожало и на пароходе все было дорого. Лиза распорядилась съесть сначала все мое.

– У меня консервы, яйца на обратную дорогу пойдут, все будем есть потом.

Свой тяжелый рюкзак она спрятала подальше. Пили чаек с ситным. В обед взяли в кухне на пароходе щей да картошки.

– Плати ты – ты самая богатая из нас. Хватит с тебя! Хлеба черного ешь побольше! – командовала Лиза. Сама она съедала огромные куски и смеялась надо мной: – Плюшек нет здесь, привыкла-то к бульону да котлетам, вот и болит голова… Ну и лежи. Неженка!

Я только ежилась от такого обращения, стараясь помогать старушкам-монахиням во всем, держалась с ними ближе, и они уговаривали меня пообедать одной в столовой, не стесняясь их. Я брала обед, но ели мы вместе. Матушки были расположены ко мне больше, чем к Лизе, и Лиза старалась избегать их. Сидя на палубе, она то и дело вставала, крестясь на церкви, белеющие на берегах Волги.

На палубе ехали раненые солдаты. Публика слушала их страшные рассказы о зверствах немцев, о тяжелой доле солдат в окопах. Как им всем хотелось домой в свою деревню, к своим женам и детям! Свои раны они считали счастьем, которое, может быть, освободит их от убийств и смерти. Это были пожилые бородатые крестьяне. А молодые были озлоблены и ругали офицеров и царя. Революционный дух уже веял везде, недовольство народа уже выражалось явно. Кто-то отдавал жизнь, а кто-то (и я знала кто) разживался на войне.

Через два дня мы доехали до Нижнего Новгорода и ночевали в монастыре. Сидя у окна в эту июньскую теплую ночь, я стала молиться на небо, своими словами прося Бога вести меня, не дать мне запутаться, погибнуть для вечной жизни, забыть Евангелие и Церковь. «Укажи мне, как жить дальше!» – вот был вопль моей души. Это был вопль вдохновенной молитвы. Я знала, что через год, когда я и сестра окончим гимназию и институт, для нас наступит новая жизнь без отца, который так мечтал «пожить для себя». Мать, не стесняясь и не скрывая, высказывала свои мысли, пугая будущим.

Лиза утром ушла к обедне, где причащалась, и пришла усталая и чем-то недовольная.