Сильна была вера Натальи Дмитриевны. Когда была потеряна всякая надежда передать Церкви труды всей жизни, на горизонте показался митрополит Никодим (Ротов), и труды были переданы ему.

Началась болезнь. Наталью Дмитриевну трясло, она перестала ходить. Последнее наше свидание было в 1952 году, когда ей было шестьдесят лет. Одиннадцать лет она пролежала в инвалидном доме. Все хуже становился почерк в письмах, потом руки перестали действовать. Все тело ее окостенело, но голова была свежая, ясная. Я не могла по болезни навестить ее ни разу. Ее Голгофа была мне не по силам и не по разуму. Сгорела эта яркая свеча 25 ноября 1963 года, в канун дня Иоанна Златоуста. Хоронили ее торжественно, поминая как схимонахиню Серафиму. Упокой, Господи, душу ее! О себе она говорила всегда, что она счастлива в жизни.

А матушка Еванфия? Монастырь разогнали в 1928 году. Матушка умерла семидесяти шести лет от роду, уже живя на частной квартире. Однажды она мне приснилась: звонок, я открыла дверь, она вошла и сказала: «Помогите отцу Сергию Мечеву, и у вас все будет!» (Отец Сергий был в ссылке, и четверо детей остались сиротами.)

Сон меня укрепил. Ведь в 30-е годы опасно было помогать ссыльным.

А Лиза? Я уехала из Углича в августе 1917 года. В октябре разразилась революция. В январе 1918 года я приехала к отцу и навестила бывшую подругу. С красным бантом на стриженой голове (коса-то у нее прежде какая была!), в яркой красной кофте она сидела за пианино и наигрывала какую-то веселую песенку.

– Ты так изменилась! А ты в Бога-то веруешь ли? – все же спросила я.

– В Бога-то, пожалуй, и верую, но в вечную жизнь – нет! Да, я изменилась, и мои убеждения иные теперь.

– Ты большевичка?

– Да, пожалуй, что и так!

– А Наталья Дмитриевна? Ты у нее бываешь?

Она покраснела:

– Нет, нет!

Революция пришла и в наше захолустье. Монахини рассказывали мне еще через год, что Лиза обмеряла монастырь, ведь она здесь все и всех знала, и выселяла из монастыря монахинь. Узнала я, что при приеме в партию кто-то ей задал вопрос о ее вере, и она сказала:

«Я тогда была под влиянием Крыловой Натальи Дмитриевны», – и публично отказалась от веры и от Натальи Дмитриевны.

Шли годы. Посетив Углич, я узнала, что Лиза пошла в гору. Потом, в 30-х годах, слышала о трагической смерти двух ее девочек. Муж ее бросил, она жила в Москве, училась, была политработником, дошла до членов ЦК. Как-то по приезде к нам Наталья Дмитриевна просила меня, чтобы я с ней поехала к Лизе. «Это будет мое последнее свидание с ней», – говорила она. Но это был 1938 год. Было опасно ехать к недругу, и я отказалась. Ходили слухи, что Лиза погибла в годы «культа личности». Как хочется верить, что она перед смертью покаялась! Провидел монах ее дорогу! Увидел в ней врага веры христианской…

Господи, прости ей прегрешения и отречение – и мученическую смерть ее прими как искупление! Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!

Теперь о моих родителях. В августе 1917 года семья наша распалась. Я и сестра уехали в Москву учиться в вуз. Отец обещал высылать деньги. И вот Октябрьская революция – деньги теряли ценность. Отец, как интеллигент, не примкнувший к большевикам – он именовал себя теперь кадетом, – попал в буржуи. На него еженедельно «в пользу народа» накладывали контрибуцию: 3 тысячи, 5 тысяч и т. д. Ценные бумаги потеряли всякую ценность. «Керенки» никем не ценились, а царские деньги перестали брать. Все скопленное отцом на лучшую жизнь с новой женой пропало. Отец говорил мне, что у него было 60 тысяч в бумагах, а у Верочки (Вера Дмитриевна – так звали новую жену отца) на груди висели 11 тысяч, и все пропало. Отец еще не был стар, ему в 1918 году было пятьдесят два года, и он мог работать в больнице, которую строил двадцать лет. Но появился «совет сиделок», кончилось единоначалие главного врача. Разруха, болезни, голод… В три дня была распродана квартира из одиннадцати комнат, и отец с Верочкой уехали неизвестно куда.

Мать с братом приехали после Октябрьской революции навестить нас, да так и остались в Москве навсегда. Страшно вспомнить ее слезы, ее проклятия, ее обиду на отца. Мы оказались без средств и вообще безо всего. Все, что только возможно было взять, было взято Верочкой. Сундук со старыми коврами и сундук с бельем матери взяли соседи. В январе 1918 года, на рождественских каникулах, я поехала к отцу за вещами, но вернулась ни с чем. Захватила только швейную машинку, да и то еле выхлопотала разрешение на ее провоз. Заградительные отряды отбирали и вещи, и продовольствие. Вдогонку пришло письмо, что с Угличем все кончено. Отец теперь жил в Туле и работал врачом.

Изголодавшись в Москве, я иногда ездила к нему на каникулы. На Верочке он женился. Он мне написал: «Я не придаю значения венчанию в церкви, но пришлось постоять под венцом, неудобно было перед родней Верочки – они живут здесь рядом, и Вера Дмитриевна хотела быть женой, а не любовницей».

У нее было три сестры, надо было их кормить.

Но как были обижены мы, дети! Ведь нам было восемнадцать-девятнадцать лет, а брату пятнадцать, и мать больная. В Москве голод, холод, разруха, а в Туле тепло, сытно. Из детей только я сохранила любовь к отцу. Это его и утверждало в его правоте! Не лучше было бы, если бы и я была против отца? Сестра и брат игнорировали его.

В 1920 году на Рождество я опять поехала к отцу. Все вечера он проводил за чтением антирелигиозных книг. Он хотел утвердиться в своем неверии, а Вера Дмитриевна ходила в церковь. В пятьдесят два года он впервые в жизни прочитал весь Новый Завет. Я подарила его отцу. Но каков же был мой ужас, когда я прочла его заметки на полях: «ерунда», «чепуха», «глупости» и т. д. Я сожгла эту святую книгу тихонько от него, а он помнил и перед смертью, спустя двадцать пять лет, спрашивал, где она, эта книга с его отметками. Я не сказала ему…

Мама моя очень обижалась на меня, что я ездила к отцу и переписывалась с ним. Я не ругала его, не проклинала, а молилась, чтобы он прозрел.

Но вот начались болезни. Отец всегда кашлял, кровь горлом шла у него после волнений и ссор, щеки горели, но туберкулеза у него не находили. Вера Дмитриевна очень любила отца. Теперь она была законной женой и упрашивала его ходить в церковь. Она ставила одно условие: чтобы дети были далеко, – но мне она разрешала приезжать на две недели. Итак, мечты отца сбылись. Но был ли он счастлив? Если в нашей семье все трепетали перед отцом и никогда не возражали ему (так он себя поставил), то теперь отец трепетал сам. Вера Дмитриевна взяла такой непримиримый тон с ним, что отец пикнуть не смел. Все принадлежало жене, всем распоряжалась она. Болезни, старость заявляли свои права, оставалось молчать и покоряться. Письма детей не доходили до отца, а нам он писал почти под диктовку жены.

– Ваши письма – одно расстройство для отца, – говорила мне Вера Дмитриевна. – Оставьте его в покое.

– А вы хотели бы, чтобы отец и не думал о своих детях? Ведь брату семнадцать лет, он на плохом пути…

Обида детей росла. Но вот мы выросли и своими трудами получили образование. Тяжелые годы моей студенческой жизни страшно и вспоминать. Но вера в Бога спасла меня, и на дороге жизни были люди, помогавшие мне. Свою юность я провела среди христиан-студентов (Христианский студенческий союз). Всегда я ходила в церковь и твердо стояла в вере. Отец приезжал ко мне на свадьбу. Я слышала во время венчания, как он, стоя рядом, всхлипывал и нервно кашлял таким знакомым мне с детства кашлем. Стол мне сделала сестра. И вот, приехавши после венца, мать и отец благословили меня иконой Божией Матери «Знамение», висевшей когда-то в моей комнате. Я не ожидала этого ни от мамы, ни от папы, но вот каким-то чудом они вместе были на моей свадьбе, стояли рядом перед дочерью в подвенечном уборе.

Потом отец переехал в Ярославль, поближе к Угличу, где сестры его жены строили дом. Отец зарабатывал немалые деньги, и все шло туда, в дом.