И древний Херсонес мне говорил о том же. Мы пришли туда в один из самых жарких дней начала сентября: 36 градусов показывал термометр в городе. Небо без оттенков, синее, абсолютно безоблачное, море и впрямь черное, и на этом глубоком фоне белые колонны Херсонеса смотрятся как иллюстрация из хрестоматии по истории Древнего мира. Город этот врезается в море, подступает к нему вплотную, а море – к его укреплениям и домам. Кажется, что те таврические греки жили по щиколотку в воде. На холмах, за городом, собирали пшеницу, пасли коз, в городе выжимали масло и давили виноград. Воевали с местными племенами. Князь Владимир, спустившийся к морю с севера, ощутил, вероятно, тепло и влагу. Не степь раскаленная перед ним, в которой привык воевать. Цивилизация, в храмах благовония, люди умелые и речь звонкая, со словами, словно отточенными морем блестящими камушками: Докса Патри, ке Но, ке Агиа Пневмати, ке нун, ке аи, ке ис туе эонас тон эонон. Амин.

Херсонесу более двух с половиной тысяч лет. Обычно пишут в книгах и экскурсоводы сообщают, что он возник в V–VI вв. до Р. X., так давно. Нет – хочется возразить, – ему именно сейчас столько лет. Он как ветхий старец, как патриарх в молодой семье. А внешне как будто да: все у него в прошлом. Можно кино снять, демонстрируя исключительно работу археологов. А если поднять глаза, вон, рядом, километра не будет, в Карантинной бухте, которую когда-то облюбовали греки для своих судов, стоят военные корабли. Один, второй и еще мачты и антенны третьего, четвертого за ними. И постройки на том берегу бухты – XX столетия. Живет себе «старец» в людном месте: за остовами его стен, домов и храмов, за его узкими улочками и маленькими площадями совсем недалеко, на возвышенности, шумит Севастополь, снуют автобусики, торгует рынок. И к руинам Херсонеса спускается обычная современная улица, на которой на одной стороне воинская часть за забором, а на другой – сначала пятиэтажки, а потом, ближе к морю, коттеджи. Между ними ресторан «Белая гвардия».

Но с Херсонеса начинается то, что охватило и Севастополь, и Крым, и далекие земли на север, восток и запад от полуострова.

В культуре все, что существует, сделано кем-то. В природе все, что существует, скажут материалисты, возникло само собой. Но «самособойное» раскрывается не сразу, а проходит этапы. Вначале, по их гипотезе, был бульон – мировой. Из него повылезало многообразие форм. На примере любого растения и живого организма можно увидеть модель целого: сначала сжатость, нерасчлененность (зерно, живая клетка), а затем деление, развитие, расцвет. Это реализация внутренней программы, одинаковой в общих чертах для всех представителей данного вида: из зерен пшеницы вырастут при благоприятных условиях колосья пшеницы, а не тимофеевки луговой. Как назвать эту внутреннюю динамику развития на языке философии или теологии? Одним из значений термина «слово». Слово как совокупность последовательно развивающихся идей, подчиненных некоей организующей это развитие воле.

В культуре в основе и в процессе любого производства артефактов лежит именно так понимаемое слово. Здесь все очевидно. Нет замысла? И нет понимания, как его реализовать? Ну что ж, тогда ничего и не появится.

В природе мы видим, что как раз все появляется, но определенного рода люди никак не желают допустить саму мысль о нематериальной мысли (программе, внутреннем биологическом механизме), которая обладала бы еще и энергией. Ну а каким же иным образом маленькое зернышко пробивает асфальт и рвется к небу, на глазах превращаясь в ствол, выкидывая из себя ветки, покрываясь плодами? Это чудо природы, выросшую на дороге яблоньку, я видел когда-то давно в Ельце, на окраине города. Кончался сентябрь, на ветках висели дички, и трещины на асфальте разбегались от ствола, как лучи. Есть энергия, и есть план ее реализации. Что она, умная, что ли, эта сила? Да, умная, и она явно происходит из некоего планирующего центра. А сама яблонька – ствол, ветви и плоды, – нет, конечно, она не умная. Она всего-навсего материя, сегодня цветущая, а завтра в печи горящая. Как не умна бумага и черные буквы, переплетенные в одну книгу под обложкой, на которой значится, например: «Преступление и наказание». Черные буквы подобны пальцам, бегающим по струнам внимающего книге ума. Невидимая сила, расправляющая семена и зерна в благоухающие цветы и могучие деревья, зовется словом.

Греческий (византийский) монах-богослов, живший в VII веке, святой Максим Исповедник, впервые внятно заявил, что в мире любое явление вызвано к жизни таинственно произнесенным словом, логосом, повелением стать, совершиться. В понимании преподобного Максима это повеление исходит от высочайших и совершеннейших разума и силы – от Бога.

Бог вне времени, и веление Его рождается вне времени. Не от временной причины и не на время только, а навсегда. Я не мог не думать об этом, ходя среди развалин славного Херсонеса. Ходил, и все повторялись во мне строки, когда-то написанные юным Лермонтовым в альбом девице, о его, юного поэта, чувствах. И повод написания стихов к моей прогулке никакого отношения не имеет, и все содержание лермонтовских строк совершенно о другом, совсем далеком от учения о логосах, и однако же как странно ложится строчка, вырвавшаяся, вопреки всему рассудительному, из памяти: «Другим предавшися мечтам, // Я все забыть его не мог; // Так храм оставленный – все храм, // Кумир поверженный – все Бог!»[5]

И раскопанный древний город продолжает жить, и он живет как некий замысел, что до сих пор не перестал осуществляться, как начаток дальнейшего развития, которому еще не положен конец, и еще особым таинственным образом он пребывает до сего дня. Дело в том, что живы души тех, кто вложил в этот город свои души. Это не каламбур, а сущая правда. Возникшему нет замены, оно единственно. И оно не исчезает, бытие его таинственно продолжается.

Вот крохотный храм, вернее, его остов: проступающие из земли фундаментные камни. Притвор на несколько человек, затем основное помещение, где едва уместятся двадцать. И алтарь – контур полукруглой апсиды. Престол в центре алтаря представлял собой, вероятно, простой обтесанный валун, на плоской поверхности которого могли уместиться Святая Чаша, потир и Евангелие. Здесь перед престолом мог встать только священник, а где-нибудь сбоку стоял в тесноте диакон или еще меньший по степени помощник. Места очень уж мало. Храм для одной улицы. Потому что неподалеку мог быть другой.

В центре остатков древнего Херсонеса – развалины базилики, кафедрального храма епископа. По нашим сегодняшним представлениям и масштабам – маленькая приходская церковь. В этом городе принял святое Крещение князь Владимир.

Херсонес сегодня буквально в объятиях Севастополя. Он его исток, начало. Он его ядро, сжатое скорлупой с трех сторон, но одной стороной навсегда открытое той стихии, по которой прибыла сюда культура и вера. Приплыла на кораблях эта вера, высадилась и прошла, как сквозь дверь, в Россию.

Чтобы попасть в Балаклаву из района Камышовой бухты, оттуда, где строящийся храм святителя Николая в Камышах, надо сначала с полчаса ехать по улицам жилого, спального Севастополя, у которого свое лицо, свой особый колорит: светло-каменный, иногда с кремовым оттенком, цвета рубашки морского офицера. Потом у большого рынка пересадка на другой автобус и путь за город. И хотя Балаклава – район Севастополя, но она все же в некотором отдалении от него. Длинная бухта, заползающая вглубь берега, раздвигающая для этого прибрежные горы, изогнувшаяся так витиевато, что с набережной не видно открытого моря. С высоты нависающей над бухтой горы смотрят на балаклавскую набережную полуразрушенные башни древней генуэзской крепости Чембало.

Стоит неподалеку от входа на набережную, облокотившись на перила причала, невысокий бронзовый Куприн в летней шляпе, с тросточкой. Сочинял, летало перо по бумаге, а теперь вот отдыхает, любуется. Мимо спешат люди в панамах и шортах. Регулярно отъезжают прогулочные катера на Яшмовый пляж и другой какой-то.