О! Как неоценимо ответственна эта встреча. Мать и отец – вселенная для ребенка. Один молодой мужчина, очень серьезный, до тридцати лет прошедший всякие суровые испытания, и горькие падения, и страшные опасности, осознанно и радостно собирался в монастырь. Я его спросил, давно ли он верует и что его побудило выбрать такой путь к Богу?

– Мне мамаша, – ответил он, – года три мне было, показала крестик и сказала: «Это Господь». Я с тех пор не сомневаюсь. Вот так врезалось в ум, и я и не забывал никогда, даже когда водку пил и людей обижал. А чтобы не мучиться, пил. А потом перестал, решил – буду с Богом.

Как же остро и нежно должны были быть сказаны эти слова, чтобы они, живым зернышком упав в самую теплую глубину сердца, смогли там отлежаться, окрепнуть, возрасти и расправиться, и вдруг оттереть всю муть с души…

Над ребенком склоняется мама, как над человеком зрелым, думающим склоняется небо. Маленький человек еще неба не понимает – что оно такое; еще звезд не видит, не различает их путей и сочетаний. Но в его маленьком небе горят свои солнца: лица родителей и других самых близких людей. И вот мама говорит малышу, что у него и у нее есть еще Кто-то, Кого она тоже очень любит, и не меньше, чем свое дитя, и Кто над всеми людьми. И это же малышу говорит не кто-нибудь, а сама жизнь, то есть мама.

У Андрея Платонова, русского писателя, есть рассказ «Еще мама». Он – о расширяющейся любви и заботе взрослых о детях. Учительница обняла и начала успокаивать мальчика, который испугался черного быка с кровавыми глазами, подступившего к окну школы. Артем, так звали мальчишку, от страха закричал: «Мама!» Учительница схватила его и прижала к своей груди: «Не бойся!.. Сейчас я тебе мама!»

Стадо племенных быков погнали дальше, Артем успокоился и спросил у Аполлинарии Николаевны:

– А еще у меня есть еще мамы?

– Есть, – ответила учительница. – Их много у тебя.

– А зачем много?

– А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина – еще мама тебе.

Был у меня такой период в моей священнической жизни, когда я года два подряд, а то и три (честное слово, точно не помню), ходил по пятницам к четырем часам (перед разбором детей по домам) в детский сад. Собирали детишек в зале, группы две или три, от подготовишек и ниже, и я рассказывал им сказки. Да, в основном это были сказки, причем трех родов: во-первых, прочитанные накануне или давно и сейчас пересказываемые с выражением и всякой иллюстративной мимикой и жестикуляцией; во-вторых, придуманные мною дома, за письменным столом; и, наконец, сочиняющиеся прямо на месте. В голове, как правило, несколько образов и назидательная идея, и я начинаю плести из них сюжет.

Но чаще я пересказывал классику и хороших современников. Еще немного рисовал с ними и просто рассказывало природе, о мире взрослых людей. А однажды попытался даже адаптировать Книгу пророка Ионы. Слушали с раскрытыми ротиками; особенно запомнились мне их глазки, когда я описывал волну разбушевавшегося моря высотой «вон с тот пятиэтажный дом за окном», темно-зеленую, пенную, готовую проглотить кораблик и всех пассажиров вместе со спящим пророком Ионой.

Ну конечно, с пророком и с большим городом Ниневией, в котором было много детей, а также осликов и овечек, все кончилось хорошо. Чтобы плохо – недопустимо. Дети должны жить во свете и радости. И вот, помимо сказок, историй и всяких рукоделий, для закрепления нравоучения, которое содержалось в сказке, я с ними иногда беседовал. О чем? О самых главных вещах. Разумеется, с мыслью о душевной пользе. Например, о любви к родителям, воспитателям, друзьям, собачкам и кошкам, цветам и травкам, ко всему миру. Задавал вопросы, подсказывал ответы. Как-то речь коснулась будущего: вот мы вырастем, станем большими. Девочка одна, с огненно-рыжими кудрями, очень сообразительная и быстрая, вдруг сообщила:

– А у нас в подъезде бабушка умерла!

Я сочувственно закивал головой. И слышу сбоку:

– А что эта бабушка умерла?

– Как что? – отвечаю я машинально. – Наверное, время пришло, стала старенькая.

– А что умерла?

Я снова о том же. Но через минуту мне стало совершенно ясно (впрочем, я всегда об этом догадывался), что дети смерть воспринимают не так, как мы, то есть неискаженно. В принципе они о ней не думают. В их душах царит настроение расцвета, пробуждения. Но если разговор все же зайдет о том, что для нас кончина, то дети обнаруживают подлинное, не испорченное взрослыми чувство жизни.

Та самая, что все спрашивала, что да как умерла, вдруг поворачивается к рыженькой и говорит:

– А ты тоже умрешь?

Пауза длилась совсем недолго, но мы все притихли в ожидании ответа: заведующая, две воспитательницы и я. А рыженькая умница, которую переполняли чувства так, что она не могла их сразу и высказать, даже ручками всплеснула:

– Как же я умру, когда меня мама любит!

Мама для нее – любящая вселенная; мудрый, всемогущий и нежный мир. Вечный, так как времени впереди – не охватить взором и умом! Если она меня любит, то она меня не отпустит – бояться нечего!

Когда поймет мыслящая душа (а ей понять – значит увидеть сердцем, поверить), что ее действительно знает и любит Бог, тогда даже онемеет на миг от счастья. Потому что вечный Бог ее никогда не забудет, не бросит, не отпустит. Как же я умру, когда меня Бог любит!

«– Можно с вами не знакомиться? Вы не ослышались. Я не буду с вами знакомиться, понятно?

– ?

– Прошу вас, не ищите моего внимания. Это некрасиво. Вы от самого вокзала интересно вздыхаете, посматриваете в мою книгу, роняете всякие вещи. Я еду сдавать экзамены, и мне надо отключиться от всего, что этому мешает.

– Мне кажется, у вас мания…

– Самообожания, да? Несбывшегося желания? Пожалуйста, да что угодно! Смотрите в окно, там перспективы. Спасибо.

Я лег на незастеленную скамью и повернулся к ней, мягко говоря, спиной».

Весь этот разговор мне передал Леонид К.: так он познакомился со своей будущей женой. Он ехал в Москву из родного Симферополя в 1975 году поступать в университет. В четырехместном отсеке плацкартного вагона вместе оказались бабушка с внучкой – которые во время этой тирады раздраженного абитуриента находились где-то у бака с кипятком, – Леня и хрупкая городская девушка. Она тоже ехала в Москву, возвращалась домой после короткого отдыха в Крыму, и тоже сдавать вступительные.

В приемной комиссии Леня посмотрел краем глаза на особу, подошедшую к столику с заполненными, как и у него, бумагами, и… замер. Первым его желанием было стать невесомым и прозрачным. Он начал тихонечко отступать. Но оказалось поздно: их взгляды встретились.

– Так густо, – признается он, – я не краснел в жизни ни до, ни после. Стою пунцовый и про себя возмущаюсь самим собой: а что, собственно, произошло-то? Ну чего я так разволновался? И ей, я вижу, тоже неловко. Но, еще раз взглянув на меня, она улыбнулась сочувственно. Как будто извиняясь, что все время попадается мне под ноги и сбивает с пути.

И эта улыбка ее во мне что-то произвела раньше, чем я осознал происшедшее, чем успел внутри себя эту ситуацию проговорить. А произнес что-то пошлое:

– Это судьба?

Она подняла брови, сказала взглядом: «Не знаю». Но промолчала. Подала свои бумаги и документы, ее о чем-то спрашивали, она отвечала. Я все это время стоял в стороне. Потом они раскланялись с преподавателем, она щелкнула своей сумкой и пошла, не обернувшись. Я догнал ее, забежал вперед, даже не представляя, чего хочу, и говорю антикварными словами:

– А вы меня более не удостоите взглядом?

Она в первое мгновение как будто прислушалась к моему вопросу, потом смех начал переполнять ее, но она изо всех сил сдерживалась. Теперь у меня, как у нее когда-то в вагоне, нарисовался на лице вопрос. И тут она приветливо, не как я неделю назад, ответила: