И вот приезжает в храм молодой человек. Походил, посмотрел на всех: все носятся вдохновенно, чего-то перетаскивают, кричат. Один только терпеливо сидит на месте. Это был Костя Завиралин, художник, иконописец. Человек моментами резковатый, нелакированный, зато творчески могучий. Или вообще-то вполне обыкновенный человек, просто художник. Сидит он почти неподвижно, но не мертво: от таких сидящих, как будто ветром, сквозит невидимой энергией. Молодой человек к нему с вопросом:

– А венчаться у вас в храме можно?

– Нужно, – отвечает Костя сурово, не отрывая глаз от большой, в полтора человеческих роста, бетонной раковины, в которую он щипчиками терпеливо вкладывает кусочки мозаики (эта раковина вскоре вошла иконой Пресвятой Богородицы между окнами в алтаре, на горнее место).

– А как?

– Невеста есть?

Молодой человек растерялся:

– Естественно.

– Где? – Костя все выкладывает разноцветные камешки и на него не смотрит.

– То есть? Ну здесь, рядом.

Тут Костя как будто проснулся, поднялся – словно раскладушка разложилась во всю длину – со своей низенькой табуреточки, повернулся к нему и оказался головы на две его выше:

– Тогда пошли в храм. Сейчас отца Павла найдем, и повенчает вас. Вы того… как его… расписаны, нет?

– Да.

– А где она?

– Кто?

– Да жена твоя, кто!

– Ее здесь нет, рядом. Я приехал в принципе выяснить, можно или нельзя? Например, на выходные? Нам бы очень хотелось на выходные. У меня весной командировка была по службе, и перед ней мы расписались на скорую руку. Я ей железно обещал: если вернусь живой, поженимся красиво, со свадьбой, по всем правилам, с батюшкой. Она сейчас платье в Москве покупает.

Костя выслушал его с некоторым нетерпением:

– Так ты офицер?

– Так точно.

– Десантник? Давай-ка сейчас быстрым рейдом – разыскал и привез. Хочешь, из-под земли достань. Учти, у тебя впереди часов восемь, даже чуть меньше. Потому что сегодня последний день, когда венчать можно. Ты понял?

– Так точно. И сюда приехать до двадцати трех? Форма одежды – парадная, – добавил он себе вполголоса.

– Жена в свадебном платье. – Костя даже с некоторой, едва уловимой тенью ласки взглянул на него, как на способного ученика, которому не надо повторять два раза.

А надо еще учесть, что в те годы мы мобильными телефонами не пользовались. Это сейчас легко: «Оль, Лен, ты где?» – «Я где? Платье выбираю». А тогда? И вот наш офицер мобилизует друзей-однополчан, и они стремительно и тотально прочесывают свадебные салоны-магазины Москвы. Майор этот, Сергей, потом рассказал, как он летел в Москву – пробок тогда почти не было, так, чепуха, в сравнении с теперешними, – и на свою молодую жену напал не какой-нибудь друг его, а он сам. Она как раз платье меряет, говорит, где убрать, что подшить. Он ей: «Привет! Сколько стоит? Дома подошьем. Не снимай, времени нет!» Расплачивается, выносит ее на руках к машине прямо в платье, бережно опускает на сиденье, дорогой объясняет, что у них как раз десять минут добежать до канадской границы.

А мы в церкви, часов с восьми или с девяти вечера, ждем. Только недавно, месяца три назад, сняли внутренний второй этаж – перекрытие, и церковь у нас стала высокая, красивая. Заложили дыры от швеллеров в стенах, оштукатурили и повесили четырехъярусное паникадило. И хотя она и не расписанная тогда стояла, и иконы по стенам маленькие, и иконостаса настоящего тоже не было, но для нас, помнящих недавнюю тесноту и сумрачность, красота!

Ждем. Все устали за день. Через час я отпустил и Костю, потом и двух девушек, собиравшихся петь. Оставил одного Шурика, бывшего афганца. Он тоже весь день вкалывал и сейчас сидел на лавочке и дремал. Рядом с ним лежал Апостол с закладкой. Отрывок из Послания апостола Павла к христианам юной Церкви города Ефеса читается во время совершения таинства Брака, на венчании. Там о том, чтобы жена слушалась мужа, и я в слове к молодым после венчания, часто уточняю: но не любого мужа и не все равно какая жена, а такого, который для своей жены, как Христос для Церкви. И мудрый, и заботливый, и любящий до самоотвержения. Такого слушаться – счастье. И такому мужу любить свою жену, свою половину, неотторжимую свою часть, естественно и радостно, поэтому и говорит апостол: никто никогда не имеет ненависти к своей плоти (если с головой все в порядке), но питает и греет ее, как и Господь Церковь. И вот поэтому каждый нормальный муж любит свою жену, как самого себя, а рассудительная и чуткая жена боится разрушить это нежное равновесие, этот сокровенный мир семьи (у апостола сказано коротко: да боится своего мужа).

Ждем. Время критическое: почти одиннадцать. На подшив и ушив дома ушло часа полтора, как выяснилось потом. За окнами ночь, вся церковь – паникадило, все светильники по стенам – пылает огнями; я хожу, меняю свечи. Подхожу в который раз к окну.

Вот они наконец: сверкнули по деревьям лучи от фар. Сколько же их, целая армия? Даже как-то разволновался. Стою в облачении у входа в храм, как на встрече архиерея. И тут только понимаю, что Шурик мой как пришел в храм от дневных трудов, так и не сходил приодеться. Стоит в разбитых сапогах и в продранном ватнике, из ворота которого проглядывает тельняшка. Это его, конечно, роднит с десантниками, но… Шурик!

– Сбегать?

– Поздно.

Они входят. Молодые офицеры в голубых беретах, которые снимают на пороге, в блестящих сапогах, в кителях с широкими отворотами и в ярких, как морские волны с гребнями белой пены, тельняшках. И в серебряных аксельбантах, и с боевыми орденами на груди. Это я сейчас так описываю. А на самом деле первой из всех я увидел невесту, и не платье ее восхитительное, и не чудные локоны, а глаза, в которых встретилось и засияло все. Исполнение всего, о чем мечтало сердце. В них горел свет или светилось тепло; она подняла глаза к нашему сияющему паникадилу и тихо сказала: «Как красиво…» Словами я затрудняюсь передать все, что я отметил, вернее, что почувствовал в те минуты. Как хорошо, что от этого венчания не сохранилось ни видеосъемки, ни фотографий. Посмотрел бы я или любой другой участник того полуночного венчания глянцевый мгновенный светослепок – и убил бы в себе светлую память о том ночном дне, что теперь хранится в душе. У каждого о том дне – своя память. И при этом – наша общая.

Венчаю. Спрашиваю об их решениях, благих и непринужденных, соединить свои жизни в одно могучее согласное течение. Вот уже венцы над ними вознеслись, парят в воздухе… Шурик читает отрывок из Апостола, а в конце как закричит истошно и протяжно (от усталости, наверно): «А жена да боится своего му-у-жа!..» Смотрю, никто глазом не моргнул, не улыбнулся. Ну и хорошо. Потому что царила атмосфера общего доверия всему, что здесь сейчас совершается. Верное такое чувство, что совершается нечто важнейшее в жизни, а жизнь дана, между прочим, для осмысления того, что в ней совершилось. В процессе не всегда ясно, а вот улеглось, и осознал: было счастье. И текущие переживания, и страхи понимаются спустя время совсем по-другому. И пожалеешь еще – это я о себе говорю, – что смотрел вроде бы даже пристально, а лучших минут своих в упор не видел.

Получил недавно письмо по электронной почте: некто Андрей Васильевич случайно зашел на наш сайт и спрашивает, не работал ли я в Алжире в конце 70-х годов XX века. Ответил, что да, работал. У нас завязалась переписка, я его тоже вспомнил. Он был молодым специалистом по внешней торговле, а я переводчиком; оба приписаны были к Эль-Хаджарскому металлургическому комбинату, неподалеку от города Аннаба. Комбинат строил Советский Союз, а часть цехов и отдельных производств – Франция. А. В. приходилось по службе часто летать в столицу, в Алжир. И мне тоже, но реже. Встречались в полетах, разговаривали о том о сем. Вот мы в Афганистан ввели ограниченный контингент, и отношение арабов к нам явно изменилось. Вражды не было, но исчезла симпатия, тепло. И мы переживали. Или американцы призвали весь мир бойкотировать Олимпиаду в Москве, и мы это обсуждали. Потом, спустя месяцы, умер Высоцкий. И эта новая (да еще какая!) тема для разговоров вытеснила прочие. Я лично помню 64 или 65-й год, узкая комнатка в коммунальной квартире в центре Москвы, взрослые внимательно слушают громоздкий магнитофон «Гинтарас» – вращающиеся бобины с тонкой пленкой, необычный, хриплый голос артиста с Таганки: «Возля города Пекина // Ходят-бродят хунвейбины…» Но обсуждали и переживали мы с A.B. сдержанно, с инстинктивной оглядкой на вездесущие уши, да и друг на друга – это свойство воспитала в нас «семья и школа», то есть страна.