— Я заведу часы, очень люблю знать время.

Не отрывая взгляда от изогнутой линии корсета, он двинулся за ней.

— А я и не предполагал, что у тебя здесь такие богатства, — прошептал он.

Маргарита подняла стеклянный колпак и стала искать ключ за спиной Земледелия.

— Оставь, он, наверное, потерян, — сказал Одуэн.

— Его, скорее всего, положили вниз.

Она сунула руку под часы и вынула конверт.

— А вот и почтальон, — сказала она со смехом, так как подумала в это время о настоящем почтальоне, о том, который спокойно делал свое дело.

Оноре взял письмо, досадуя на эту помеху. Пока Маргарита, которой удалось найти ключ, заводила часы, он пробежал его глазами:

«Мой дорогой Оноре. В начале недели у вороного случились колики…»

Он все понял с первой строчки и положил письмо в карман. Обстоятельства этого открытия сначала поразили, а потом развеселили его, и теперь, преодолев скованность, он смотрел на Маргариту уже более безмятежным взглядом. Глядя на кончик сорочки, который, словно хвост спаниеля, торчал из прорехи панталон, он внутренне улыбнулся. Он уже вполне овладел собой, чтобы критически оценить свою минутную слабость. Он вспомнил гнев дочери, и сказанное ею. Может быть, Малоре повели себя более дерзко, чем следовало из слов дочери Зефа. Во всяком случае, что-то там произошло, и поведение Жюльетты свидетельствовало об этом достаточно красноречиво. Оноре упрекнул себя за легкомыслие, с которым он чуть было не бросился в объятия этой девчонки в корсете.

«С этими Малоре нужно всегда хранить свою злость при себе».

Он посмотрел на обнаженные руки, на плотно облегающий талию корсет, на оттопырившиеся вокруг ягодиц панталоны и пожал плечами.

«Если они плохо обошлись с Жюльеттой, то пусть не воображают себе, что за подобное оскорбление можно расплатиться вот этой молодой потаскушкой. Слишком все было бы просто. Такая шлюха, что даже семья ее стыдится, — ее и за Малоре-то нельзя считать».

— Я их ставлю на два часа, — прервала его раздумья Маргарита.

— Как хочешь, — громким голосом ответил Оноре и продолжил свои размышления: «Надо же, какой я все-таки дурак; чуть было не поддался поначалу. У Эрнеста глаз понаметаннее, чем у меня; он сразу понял, что все это не имеет смысла…»

Маргарита поставила стеклянный колпак на место и повернулась к Одуэну:

— Хорошие новости?

— Просто старое письмо болталось тут…

Маргарита улыбнулась, прижалась к нему, подняв грудь, и положила голые руки ему на плечи. На него пахнуло сильным запахом из-под мышек и ландышем, ноздри у него затрепетали, и он подумал: «Словно я оказался вдруг в доме 17 на Птичьей улице…» Он ощущал у себя на шее мягкую округлость двух рук и был совсем близок к тому, чтобы сдаться.

Но тут он посмотрел поверх плеча девушки в окно и увидел уходящую вдаль равнину. Он увидел равнину и там себя, работающего в поле, рядом с Аделаидой и детьми. Он подумал о дочери, о той, что появилась вслед за старшим сыном, которая так хорошо помогала ему и в мести, и в молотьбе; какая же она все-таки у него работящая. Подумал он и о жене, которая была отнюдь не красивой, уже постаревшей в стирках и в работе на полях, которая, по правде сказать, никогда и не была красивой, но которая родила ему его детей, родила между двумя стирками, ложась лишь для того, чтобы в муках произвести их на свет. И, вспомнив о своей работе и о тяжком труде своих женщин, Одуэн устыдился этих белых рук, что обхватили его шею. Ему стало неловко на них перед раскинувшейся за окном равниной. Но девка была свежая, она приклеилась к нему, прижалась животом, ляжками. Одуэн сделал над собой тяжкое усилие, как если бы пытался вырваться из объятий смерти, и сказал молодой потаскушке:

— Раз твой милый друг не придет, тебе лучше одеться.

Он мягко отстранил ее и направился к двери. Когда он стал открывать задвижку, Маргарита подбежала к нему, обняла его, обвила своими ногами его ноги и захныкала по-бабьи. Однако он, стойкий, как снятой, от сознания, что у него есть работящая, не обращающая внимания на тяготы жена да еще дочь, неутомимая в работе, как и ее мать, донес девицу на своей спине до половины коридора. Он бы так и вынес ее во двор, если бы она не отпустила его; она возвратилась в столовую, надела блузку, юбку, платье и пошла к себе домой.

Аделаида в риге стирала на своей стиральной доске белье, а Жюльетта, вороша вилами наваленную там солому, рассказывала ей о том, что произошло в доме у Зефа. Время от времени мать выпрямлялась, раскрыв от негодования рот, потом снова наклонялась над корытом и терла с таким остервенением, что кожа у нее на руках буквально горела.

— Посмотрите, — сказала Жюльетта, поднимая юбку, — они мне все-таки порвали панталоны, панталоны из хорошей материи, которую мне подарила тетя-ветеринарша.

— Они еще узнают, сколько это стоит, — неистовствовала Аделаида.

Потом тоном ниже заметила:

— Эти панталоны не для будних дней, нечего тебе было их надевать сегодня…

В свое замечание про панталоны она не вкладывала никакого особого смысла, но Жюльетту слова матери привели в такое смущение, что она замолчала и, застыв с повисшими в воздухе вилами, стала искать объяснение.

Тут вошел Оноре, переполненный гордым сознанием своего могучего, замечательного благоразумия, и сообщил о том, что с ним произошло, сказав напоследок, что если им хочется посмотреть, как плутовка убегает, то можно это сделать через приоткрытую дверь. И действительно, вскоре девушка быстрым шагом пересекла двор, хотя и не настолько быстрым, чтобы до ее ушей не донесся громкий смех Аделаиды, который она, однако, оставила без ответа.

— А все-таки она красивая, — пробормотал Одуэн.

— Большая стерва, вот кто она такая, — тут же возразила Аделаида, — прости господи, бесстыжая к тому же, как сука в течку. Да и тебе нечего корчить из себя невинного; если бы Жюльетта тебя только что не предупредила, жди, вышел бы ты так скоро из дому.

Она бросила на него разгневанный взгляд, и Одуэн ответил, что это с ее стороны все же слишком. Теперь она на него еще и ругается.

— А то как же, без Жюльетты ты бы так ничего и не понял. Тебе бы и в голову не пришло, что до того, что может приключиться с Маргаритой, Зефу такое же дело, как если бы она была дочерью Дюра или Коранпо. Ты не понял или делал вид, что не понимаешь, потому что тебе захотелось воспользоваться… Да-да, молчи уж. Будто ты не такой же, как остальные… Только и думал о зефовой дочке, аж спать перестал, а свою собственную отпустил к Зефу, положившись на волю Бога и почтальона…

— Да в конце концов! Хватит орать; расскажи лучше, что там с ней произошло?

Аделаида рассказала все как было, кое-что добавив от себя, во всяком случае, ничего не опустив и даже повторив некоторые подробности. Она вошла в раж и уже чуть было не довела рассказ до драматического финала, но тут вмешалась Жюльетта:

— Мам, как раз в этот момент пришел Деода.

— Да, но это чистая случайность.

— Неважно, — отрезал Одуэн, — он пришел, когда было нужно. Говорю это не потому, что хочу оправдать Малоре. Они-таки еще получат свое…

— Что получат? Ты столько раз говоришь…

— Что вы собираетесь сделать?

— Сделаю то, что сделаю.

— После дождичка в четверг.

— Когда раки на горе свистнут.

— А пока они знай себе рвут ей панталоны.

— Которые подарила ей ее тетка Элен.

— А синяки, которых они мне наставили на бедрах.

— Так они ее лапали.

— Причем сразу вдвоем.

— Зеф со своим сыном.

— Лапали за ляжки и где хотели.

— Сейчас сказать не могу.

— А ты скажи, скажи.

— Совсем новенькие панталоны.

— Ну, всего не скажешь.

— Ты тут ни при чем.

— Пока я все-таки лучше помолчу.

— Ты же видишь, что они ей наделали.

— Хотя я ведь защищалась.

— Твоей дочери.

— Вдвоем на меня одну.

— Твоей дочери, а ты и пальцем не шевельнешь.

— Уж не говоря о том, что мне было больно.