— Но у меня-то ведь, слава Богу, никакого плоскостопия нет!

— Я не про то. Просто я хочу сказать вам, что нога ноге рознь.

Они продолжали путь в молчании. Деода мучили сомнения. Может быть, он и в самом деле не умеет ходить. На какое-то мгновение он пожалел, что не был на военной службе. Унтер-офицеры, они толк в ногах знают (они столько их повидали), и его ногами они тоже занялись бы. Пехотинец смотрел вперед и видел, как в конце дороги из-за Красного Холма появляются верхушки самых высоких клакбюкских деревьев и колокольня.

Почтальон толкнул его локтем:

— Я как-то слышал, что в полку многие натирают себе ноги?

— Это уж точно, многие.

— А вот я, я никогда не натирал. Я потею в меру, но не больше, а уж чтобы у меня болели ноги, так такого со мной, малыш, никогда не бывало. Так-то вот.

У первых домов Клакбю они повстречали Оноре, вышедшего навстречу сыну. Одуэн был взволнован. Он поцеловал своего мальчика, посмотрел ему в глаза и отступил назад, чтобы получше разглядеть его. Почтальон заметил:

— Он приехал в отпуск.

И трое мужчин снова двинулись в путь. Оноре шел не в ногу с ними, отчего те испытывали что-то похожее на неловкость. Помолчав немного, Эрнест сказал отцу:

— Вчера утром умерла жена генерала Мебля. А мы узнали об этом вчера вечером. Ей было пятьдесят три года.

— Совсем не старая, — сказал Оноре.

— Совсем не старая, — сказал Деода. — Ну ладно, я вас покидаю… У меня писем еще не на один дом.

Оставшись наедине с отцом, Эрнест стал расспрашивать его о семье. Оноре отвечал ему коротко, с какой-то нетерпеливостью, удивившей сына. На одной из развилок они заспорили, в какую сторону направиться. Эрнест хотел сделать крюк, чтобы заскочить к Винарам.

— Твоей Жермены сейчас все равно нет дома, — сказал Оноре. — Все Винары ушли на жатву.

— Я точно знаю, что она дома, я написал ей, что приеду.

— И часто ты пишешь ей? — спросил отец, обеспокоенно поглядывая на сына.

— Я ей пишу.

— А она отвечает?

— Да.

Оноре закусил удила. Мальчишка, со своими эполетами, он еще и пишет.

— Коль у тебя на девушку серьезные виды, то есть у меня право сказать и свое слово тоже, или как?

— Я как раз собирался с вами об этом поговорить.

— Ладно. Но ты успеешь увидеть свою Жермену и потом. А сначала поди поздоровайся с матерью. Хоть какие-то приличия соблюсти ведь надо.

На это Эрнесту трудно было что-либо возразить. И он нехотя последовал за отцом.

— Я писал вам, что вывихнул плечо?

— Писал, — ответил Оноре, смущенный оттого, что не заговорил об этом с самого начала. — А сейчас как?

— Сейчас все уже прошло, а вот в первые дни немного поболело.

Он подробно рассказал о том, как все произошло. Аджюдан, из-за которого Эрнест упал, добился для него этого пятидневного отпуска.

— Санитар-капрал передал мне, что полковой лекарь был против. Крестьяне, эти свиньи, они все одним миром мазаны, — сказал он. — Когда их отпускаешь домой, они надрываются в поле и возвращаются потом еще более больными.

— В общем-то он прав. Но ты не беспокойся: ты приехал сюда не затем, чтобы работать.

— Но вы же понимаете, что я не собираюсь теперь, когда у меня ничего не болит, смотреть со стороны, как вы жнете?

— Я не об этом, — сказал Одуэн добродушно. — Просто я имею в виду, чтобы ты попользовался своими пятью деньками. В твоем возрасте любят поразвлечься, и я не собираюсь тебе мешать.

Одуэн завел разговор о неотразимости военной формы, стал расписывать прохладные подлески. Сын степенно ответил:

— Ну работа мне не помешает сходить перекинуться словечком с Жерменой. Вы же знаете, у нее тоже забот хватает.

Натолкнувшись на такое сопротивление, Одуэн почувствовал себя уязвленным и сердито возразил:

— Сюда на три недели приехала дочь Зефа, такая красивая стервоза; что тут, что там — любо-дорого посмотреть! Притом и не таит даже, что не получает того, что ей нужно! Вот я и подумал: зачем, спрашивается, тебе надели эполеты?..

Эрнест был смущен. Он смотрел на заливные луга, на густые леса, столпившиеся вокруг больших с металлическим отливом прудов, на желто-зеленую равнину между лесами и берегом со вздыбившимися на ней, словно женские груди, деревьями. Такими они ему не виделись даже из Эпиналя. А Оноре остановился посреди улицы и застонал:

— Эх, мне бы мои двадцать лет… да, как бы я хотел! Хоть разок бы наверстать упущенное! Я говорю тебе про дочь Малоре, чтобы ты обратил на нее внимание, чтобы ты увидел, какая она красавица, и не прошел бы мимо. И если тебе не станет жарко при взгляде на нее, грош цена твоим двадцати годам!

Солдат удивленно смотрел на своего отца. Когда ему случалось задумываться об отцовских любовных приключениях, Эрнест обычно вспоминал супружескую привычку, почтенную, но не более того, раз и навсегда привязанную к одному углу дома. И вдруг он увидел отца, охваченного любовными грезами, которые, вырвавшись на волю, с таким молодым задором резвились на просторе, что казалось, даже поля вокруг и те преобразились.

— Она, должно быть, сейчас действительно красива, — вздохнул сын. — Еще и до отъезда в Париж она уже была…

— Ну что ты, ты просто не видел. Теперь даже и сравнивать нечего.

Оноре взял сына под руку и принялся с жаром описывать ему прелести Маргариты.

— Что тут еще можно добавить? Для нас ведь, ты это хорошо знаешь, все женщины Малоре красавицы.

Тут Оноре, казалось, забыл про Маргариту и заговорил с сыном о семье, об урожае, о гарнизонной жизни. Теперь они беседовали непринужденно, без всяких задних мыслей.

Солдат был счастлив, он радовался той радостью, которую давно предвкушал, думая о своем приезде в Клакбю. Оноре разделял радость сына. Он смеялся, поворачиваясь лицом то к лесу, то к речке, как бы говоря им: «Это мой сын. Старший из мальчиков, в военной форме. Я сделал его себе двадцать лет назад, и вот теперь он сильный, как и полагается парню в двадцать лет. Сильный, с ловкими руками и смышленой головой. Он играючи управится с упряжкой из шести лошадей. А ведь это я его всему научил, и теперь у него все получается еще лучше, чем у меня. Вот какие они, мои парни».

Когда им навстречу попадался кто-нибудь из односельчан, отец принимался рассказывать о делах в Эпинале, в казарме, как будто сам побывал там, будто только сейчас оттуда возвратился, хотя на самом деле он никогда там не был; а солдат говорил про хлеба, про хлопоты с урожаем в этом году из-за неустойчивой зимы. Они умыкали друг у друга хлеба и казарму, всем своим видом показывая, как они играют и веселятся, воруя их друг у друга. Расставшись с ними, односельчанин — будь то Бертье, Коранпо, Дюр или Русселье — пощипывал себя за усы и думал: «Одуэн идет домой со своим старшим».

А они шли дальше своей дорогой, довольные тем, что сейчас вот они снова вместе и что идут они через поля к себе домой. Им кричали (те, кто был далеко и кого некогда было подождать):

— А вот и ты со своим сыном!

А Одуэн кричал в ответ, и его мог слышать кто угодно, ему нечего (как правило) было скрывать:

— Видишь, это мой мальчик, он вернулся из Эпиналя.

И, смеясь, говорил Эрнесту:

— Это Бертье (или Коранпо, или Дюр, или Русселье).

На одной из тропинок, в пятидесяти метрах от дороги, показалась дочка Зефа Малоре. Увидев мужчин, она повернула голову, показывая свою грудь в профиль.

— Прогуливаешься? — спросил Одуэн.

— Иду домой, — улыбаясь, сказала Маргарита. — А вы, значит, с Эрнестом?

— Он приехал из Эпиналя в отпуск. Надо поспеть домой к полудню, мать ведь ждет его, сама понимаешь.

— И в самом деле красивая, — сказал Эрнест, когда они потеряли ее из виду.

Дома солдат отвечал на семейные излияния не так горячо, как можно было ожидать после столь долгой разлуки. Сразу после обеда он встал из-за стола и снял с головы Гюстава кепи.

— Вернусь через час, — сказал он. — Найду вас в поле.

— За нас не волнуйся, — возразил Оноре. — Я ведь уже сказал тебе, ты знаешь.