— Я принес тебе новости, — сказал он Анаис.
И протянул ей письмо в очень красивом конверте, адресованное г-ну Жозефу Малоре и его супруге г-же Малоре; деревня Клакбю через Вальбюисон.
— Это мне моя взрослая дочь Маргарита пишет из Парижа, — сказала Анаис.
Почтальону это было уже известно, поскольку он знал ее почерк, но он и виду не подал. Так выглядело вежливее.
— Вот и хорошо, что это от малышки; новости от молодежи — это всегда приятно.
Анаис вынула из своего высокого светлого шиньона заколку для волос и, вскрыв конверт, сразу же взглянула на нижнюю часть страницы.
— Приезжает завтра вечером, — сказала она, — в прошлый раз она еще не знала, а тут вдруг сразу завтра вечером. Ах, Деода, какой ты все-таки хороший почтальон!
— Работу свою я уж точно знаю, — запротестовал почтальон, — ну а что там в этих письмах, так ведь не я же их пишу.
Но Анаис не слушала его, она смеялась, потому что завтра должна была приехать ее дочь.
Почтальон вышел от Зефа, весело смеясь. Дойдя до середины яблоневой аллеи, он прошептал: «Это дочка ее завтра приезжает». И продолжал свой обход. У него в сумке не осталось больше ни одного письма и ни одной газеты, но это ничего не значило. Он все равно пройдет по тропинке, ведущей в лес, чтобы все знали, что время почты уже прошло, потом вернется тем же путем, выйдет на большую дорогу и отправится к себе домой, но перед этим, как всегда по воскресеньям, сделает остановку у Оноре Одуэна.
Можно было предположить, что после состоявшегося в конюшне разговора, эхо которого уже прокатилось по всем Одуэнам, трапеза пройдет в тягостном молчании. Пожалуй, еще никогда столовая Одуэнов не была столь шумлива, а смех — столь заразителен. При этом дядя Оноре производил один столько же шума, сколько все дети вместе взятые; он то и дело наливал себе вина, громко говорил, беззаботно смеялся и веселил всех присутствующих. Он пользовался всеобщим вниманием, а его брат Фердинан выглядел как дальний родственник, которого приглашают только тогда, когда за столом оказывается тринадцать человек. Обычно дело обстояло несколько иначе, речи ветеринара звучали весомо, и когда он произносил: «Я, как и Виктор Гюго, являюсь деистом» или «Я уважаю все убеждения и хочу, чтобы к моим убеждениям тоже относились с уважением», то это оказывало впечатление даже на Оноре. В результате семейная трапеза принимала красивые очертания: женщины, не интересующиеся метафизикой, могли спокойно наблюдать за детьми и обмениваться кулинарными и прачечными рецептами, с чего собственно и начинается всякая добротная семья. Так что в этих серьезных пирушках каждый находил то, что ему было нужно, и даже дети, не подозревая об этом, узнавали массу полезных сведений, за которые позднее, когда у них прибавится ума-разума, они должны были бы поблагодарить своего дядю Фердинана.
Ну а на этот раз Оноре, уже начиная с супа, стал вводить в это благопристойное семейное собрание какое-то разнузданное и агрессивное веселье. Можно было подумать, что он рад роковому приключению потерявшегося письма, которое подвергло опасности честь имени Одуэнов. Безудержное желание ввязаться в борьбу против Зефа придавало его смеху и его взгляду какую-то особую, мужскую доблесть. Он так и бил копытом, так и потряхивал султаном: бросал иронические взгляды на ветеринара, ухаживал за невесткой, играл с детьми, громко говорил, смеялся, снова говорил, снова смеялся с воинственным видом человека, решившего учредить временное правительство вина и голытьбы. Дядя Фердинан чувствовал себя не в своей тарелке, его терзали одновременно и робость и нетерпение. В другое время он не стал бы терпеть шумливую спесь брата, которую теперь из-за письма приходилось сносить. Момент для того, чтобы нанизывать максимы и предсказания из области политики, сейчас был неподходящий. Он едва сдерживался: торопливость в нем боролась с осторожностью, и он не осмеливался даже наказать соответствующим образом своего сына Антуана, который демонстративно громко смеялся любой шутке дяди Оноре по адресу его отца (ну уж тут-то он еще получит свое: вопрос с Вестфальскими договорами остается открытым). Дядя Фердинан размышлял о том, что зачастую виноваты именно родители; в самом деле, пример Оноре не пропадал для детей втуне, и те вели себя как настоящие сорванцы: разговаривали с набитым ртом, перебивали на полуслове родителей и даже хуже того., Фредерик, сидевший рядом со соей кузиной Жюльеттой, все время держал левую руку под столом, вместо того чтобы положить ее спокойно рядом с тарелкой, как поступают воспитанные дети. Да и другие вели себя не лучше, даже Люсьена, обычно такая разумненькая девочка, тут сразу, за каких-нибудь полчаса, накопила грехов на целое домашнее задание. Причем при первом же замечании, которое Фердинан попытался было сделать, брат оборвал его:
— Дай ты им, этим детям, повеселиться; я вот, например, люблю, когда они все время в движении, когда они галдят. И вообще знаешь, что я тебе скажу: у твоих ребят слишком уж серьезный вид и орут они не в полную силу; боюсь я, как бы и они тоже не приобрели, когда вырастут, эдакую мину ризничего на лице, которая впору только их папаше.
Дети смеялись до слез, а Антуан даже чуть было не подавился. Это походило на дозволенное неповиновение, на настоящую анархию, и нетрудно было предвидеть, что добром дело не кончится. Гюстав, уже и без того рассердивший мать, когда засунул куриное крылышко в карман своих выходных брюк, попытался заставить собаку выпить стакан красного вина, половину которого он пролил на белое платье своей кузины Люсьены. Гюстав получил свою порцию пощечин, женщины должным образом покричали, но ветеринар был настолько раздражен, что даже не счел нужным скрывать это.
— Если ребенок чувствует, что отец поощряет его, то он, естественно, никогда не остановится.
— Ты хочешь сказать, что я поощрял его лить вино на платье сестре?
— Я не сказал, что ты поощрял, Я сказал, что он чувствует, что его поощряют. Надеюсь, ты согласишься со мной, что прояви ты себя менее снисходительным, этого печального случая не произошло бы.
— Нет, не соглашусь. Ты же сам сказал, что это дело случая.
— Случая, который нетрудно было предвидеть.
— Ты-то сам что, предвидел его?
— Я предвидел, что произойдет нечто в этом роде.
— Да? Ну тогда остается только пожалеть, что твое чутье так подвело тебя несколько дней назад; не случись этого, письмо твое не лежало бы сейчас у Малоре…
Напоминание о промахе в присутствии всей семьи ветеринар воспринял как унижение; его жена, почувствовав, что спор принимает дурной оборот, попыталась успокоить братьев:
— Да тут почти ничего и нет, достаточно будет намылить там, где пятно…
Фердинан с еще пылающими от унижения щеками бросил на свой стакан с вином иронический взгляд и сказал, усмехнувшись:
— О! Нет, это пятен не оставляет!
И почти тут же пожалел о своей усмешке. Оноре, подозревавший Аделаиду в том, что она, когда приходят гости, добавляет в вино воды, намек мгновенно понял. Он спросил:
— Это верно, — то, что говорит Фердинан, — что ты добавляешь в вино воды?
Жена и Фердинан отозвались одновременно.
— Чтобы я добавляла в вино воды! — воскликнула Аделаида.
— Я и не думал говорить ничего подобного! — возразил ветеринар своим востреньким, как спица, голоском.
— Ты так сказал! — возмутился Оноре. — А открыто ты не сказал это только потому, что открыто ты вообще ничего не говоришь! Как был ты иезуитом, так им и останешься, и можешь не делать вид, что каждое утро готов умереть за Республику! И этот твой генерал Буланже тоже такой; что он, скажи мне, собой представляет? Он просто олух в подряснике, набитый четками, и больше ничего! Тысяча чертей, вода в моем вине…
— Уверяю тебя, Оноре, ты меня не понял, я не говорил…
— Так я, значит, ко всему прочему еще и круглый болван. Я не понял и вы ничего не поняли?
Оноре ни к кому не обращался с этим вопросом и не ждал ответа. Последовала пауза, после которой Антуан заявил немного дрожащим от волнения голосом, поскольку он знал, что сказанные им слова не относятся к числу тех, которые можно искупить пятьюстами строчками дополнительного задания:
