— А ты не думаешь о том, что в те несколько недель, которые Люсьена проведет в деревне, она будет предоставлена самой себе? За ней не будет никакого надзора, а перед глазами — одни дурные примеры. Ты же сам говоришь, что от компании ее двоюродных братьев и сестер ничего хорошего ждать не приходится.

— И то верно, я даже не подумал об этом. Надо бы… Боже мой, ну и головоломка… Только бы Оноре поддержал нас, только бы он не был против нас. Эх! Если бы Меслон протянул еще годочек или хотя бы шесть месяцев! Глядишь, за это время Вальтье забыл бы свою потаскуху и все бы устроилось.

Фердинан вдруг сразу как-то потускнел, и жена его испытала от этого удовольствие. Она без особого энтузиазма участвовала в маневрах, которые должны были помочь одному из протеже Вальтье заполучить место мэра. Она не питала к депутату никаких симпатий и с трудом привыкала к мысли, что когда-нибудь ее сыну придется работать при нем, чтобы сделать блестящую карьеру юрисконсульта либо какую-нибудь еще. Этот остроумный, циничный и склонный к обжорству человек казался ей далеко не лучшим наставником для мальчика, который был уже и так слишком расположен к усвоению его уроков. А кроме того, сама она питала тайную надежду, что Фредерик станет кавалерийским офицером. Элен всегда ощущала в себе некоторую слабость к военным. В те времена, когда она еще посещала пансион барышень Эрмлин, ей постоянно, по крайней мере раз в неделю, грезилось во сне, как ее похищает какой-нибудь младший лейтенант. А выйдя замуж, она обычно разочаровывалась в приятелях ветеринара, выбираемых, как правило, среди небогатой буржуазии Сен-Маржлона. В мечтах ей виделись салоны офицерских ясен, где вместо пианино стоят рояли и где кресла не прячут под чехлами.

В Сен-Маржлоне располагались один гусарский и один пехотный полк, которые с превеликим удовольствием уничтожили бы друг друга посредством холодного оружия. Гусары презирали пехотинцев за то, что те ходят пешком, а пехотинцы утверждали, что гусары, как солдаты, годятся только для парадов. Так что разделявшая их ненависть была чувством вполне объяснимым. Дом под номером 17 по Птичьей улице то и дело закрывал свои двери перед военными из-за потасовок между солдатами двух полков. Гусар, например, говорил: «Гля, почтальоны совершают свой обход». А пехотинец: «Эти олухи даже унтера называют лейтенантом». Не лучше складывались отношения и между офицерским составом гарнизона: кавалерийские офицеры носили фамилию де Бюргар де Монтесон, играли на рояле, а то и на арфе, влезали в долги, спали с дочками буржуа, устраивали трапезы верхом на лошадях, ходили на мессу на ходулях, были роялистами и игнорировали своих коллег пехотинцев. А пехотные офицеры играли тем временем в пикет или устраивали состязание — кто больше назовет имен генералов Революции, чьи отцы были мясниками, булочниками, красильщиками или конюхами. Они слегка страдали оттого, что кавалеристы постоянно отодвигали их в сторону, и сожалели о том, что в городе нет полка обозников, которых можно было бы презирать точно таким же образом, потому что офицеры транспортных подразделений считались существами почти столь же комичными, как и офицеры-администраторы. Добропорядочные жители Сен-Маржлона на протяжении всего года осуждали шепотом высокомерие кавалерийских офицеров, но утром 14 июля все свои восторги отдавали гусарам, которые замыкали парад и в апофеозе лихой атаки заставляли замирать сердца. Ветеринар втайне отдавал предпочтение гусарам. Однажды при раздаче наград в коллеже он, присутствуя там в качестве генерального советника, оказался на эстраде рядом с полковником де Пребором де Шастленом, и гусар, протирая свой монокль, сказал ему: «Жарковато, как мне кажется». Эта простота взволновала Фердинана, и именно в тот день зародилась в нем приязнь к гусарам. В отсутствие военного ветеринара его несколько раз приглашали для консультаций на сторожевой участок гусар. Так он познакомился с лейтенантом Гале, и между ними возник ученый спор о кастрации жеребят, в результате которого они прониклись взаимным уважением. Лейтенант был суровым молодым человеком, кавалеристом по призванию, который использовал свое свободное время для написания труда про то, какая конская сбруя была в употреблении у секванов в момент завоевания Галлии. Фердинана такое изобилие науки и серьезности очаровало, и, вернувшись домой, он стал с восторгом рассказывать про гусара:

— Лучший кавалерист полка… Я слышал, что у него нет абсолютно никакого состояния и что посреди всех этих «де» он живет несколько изолированно.

Слова «абсолютно никакого состояния» тронули сердце госпожи Одуэн. Она вновь вернулась к роману, стократно сотворенному ею в пансионе барышень Эрмлин: обожаемая юным и восхитительно нищим офицером, она отправляла на тот свет своих недостаточно представительных родителей и клала полученное наследство в корзинку для свадебных подарков. Ветеринару представлялись потом и другие случаи обменяться с лейтенантом суждениями о лошадях, и вот в один прекрасный день он затащил его к себе, предложив посмотреть кое-какие анатомические рисунки. Элен сквозь жалюзи наблюдала за улицей. Увидев приближающихся мужчин, она села за пианино и при появлении лейтенанта издала крик удивления. Польщенный тем, что лицо ее залилось румянцем, он нашел Элен прекрасной и попросил продолжать играть прерванную сонату. В тот же вечер он принялся изучать сольфеджио, чтобы иметь возможность переворачивать страницы нотной тетради госпожи Одуэн. Через какое-то время его визиты стали регулярными. Ветеринар сетовал на то, что Элен недостаточно внимательна к гостю; она и в самом деле разговаривала с ним мало, да и у лейтенанта тоже не было склонности к мадригалам. Они понимающе поглядывали друг на друга, нисколько не сомневаясь во взаимной любви, и даже присутствие ветеринара не мешало им быть счастливыми. Как-то раз, зайдя к Одуэнам днем, лейтенант Гале застал Элен одну. Она играла на пианино, он переворачивал страницы, но их признания, хотя и более нежные в этот раз, чем обычно, так и остались безмолвными. Однако когда гусар прощался, он почувствовал, как рука Элен дрожит в его руке, и прошептал ее имя, прошептал и тут же убежал, чуть не споткнувшись о спою саблю. Впоследствии эта целомудренная любовь так и осталась тайной их взглядов.

Поезд, сопровождаемый гусаром и глазами Жасмен, приближался к Вальбюисону. Менеаль, человек, который должен был Фердинану деньги, с запряженной коляской поджидал пассажиров во дворе маленького вокзала. Это был вежливый толстый человек, твердо решивший никогда не возвращать долг.

— Похоже, в этом году урожай будет хороший, — начал Фердинан.

— Вроде бы, но только у меня все заросло чертополохом.

— Ну что вы, не говорите так…

— Это истина, господин Одуэн.

— Вы преувеличиваете, Менеаль, вы преувеличиваете.

— Нет, господин Одуэн, не преувеличиваю. Какая мне нужда преувеличивать? В любом случае я не собирался расплачиваться с вами в этом году. Даже если бы урожай оказался хорошим, я все равно бы не смог.

Ветеринара обескуражила эта спокойная дерзость. Он залез в коляску, кипя от негодования и думая о возможных средствах принуждения. Антуан передвигался с места на место, не желая оказаться ни рядом с отцом, ни напротив него. Он дождался, пока все распределятся по двум скамейкам, чтобы, сославшись на тесноту двуколки, вскарабкаться на сиденье рядом с кучером, но отец вдруг вытащил откуда-то из-под ног нечто вроде откидного стульчика и заставил сына сесть на него. Коляска тронулась, покатила по Вальбюисону, и все опять погрузились в дорожные грезы: Жасмен, гусар, шляпа-котелок, простительные грехи.

Голова Антуана находилась почти в самом жилете отца, и ему приходилось выворачивать шею, чтобы следить за сопровождавшими коляску глазами Жасмен.

— О чем ты думаешь? — спросил ветеринар, не любивший, чтобы разумные дети предавались мечтаниям.

— Ни о чем, — сухо ответил Антуан, не поворачивая головы.

— Поскольку ты ни о чем не думаешь, ты мне сейчас скажешь, в каком году были подписаны Вестфальские договоры.