Хьюлитт дождался, пока мельфианин процокает мимо них на четырех покрытых жестким панцирем лапах и закроет за собой дверь, и ответил:
– Нет. И он тоже сделал вид, что не заметил нас. А судя по тому, что вы только что сказали, я понял, что вы с ним знакомы.
– Мы очень хорошо знакомы, – не стал отрицать Лиорен. – И я должен сделать вывод о том, что сейчас в сознании Эргандхира преобладает мышление кого-то из доноров мнемограмм – того, кто со мной незнаком и никогда уже не познакомится, потому что тот доктор уже давно умер.
– Ужасно не хочется задавать еще один вопрос, – почти простонал Хьюлитт. – Но может быть, вы все-таки объясните?
– Это имеет отношение к ответу на первый вопрос, – объяснил Лиорен, – и я попытаюсь на него ответить...
Получение мнемограмм, судя по пояснениям Лиорена, представляло собой весьма сомнительное удовольствие, однако являлось необходимым, потому что ни одному существу нечего было и надеяться удержать в собственном мозгу все данные по физиологии и клинике, необходимые для лечения пациентов в таком универсальном госпитале. Эту сложную задачу решили с помощью мнемограмм, представлявших собой полнейшие записи памяти величайших медиков прошлого, принадлежащих к тому же виду, что и пациент, лечение которого предстояло осуществить специалисту-реципиенту мнемограммы. Если врачу-землянину нужно было лечить пациента-кельгианина, он получал мнемограмму по физиологии ДБЛФ, которую стирали из его сознания по завершении лечения. Старшие врачи, занимавшиеся обучением практикантов, зачастую вынуждены были удерживать в своем сознании в течение длительного времени по две-три мнемограммы, и им это не очень нравилось. Утешать себя они могли только тем, что диагностам не слаще.
Диагносты считались медицинской элитой госпиталя. Диагносты относились к тем избранным, чья психика считалась достаточно устойчивой для того, чтобы выдержать одновременно до десяти мнемограмм. Этим перегруженным информацией гениям приходилось заниматься оригинальными исследованиями в области ксенологической медицины, диагностикой и лечением новых заболеваний у существ, ранее неизвестных науке.
В госпитале ходила поговорка, автором которой, как поговаривали, был не кто иной, как сам О'Мара. Заключалась она в том, что тот, у кого хватило ума стать диагностом, настоящий безумец.
– Тут надо понять, что в мнемограммы включены не только знания по физиологии, – продолжал пояснения Лиорен. – К ним примешиваются память и личностные особенности донора. Фактически диагност добровольно приобретает самую тяжелую форму множественной шизофрении. Его сознание оккупируют чужеродные личности, настолько отличающиеся от реципиента мотивацией поступков и характером, что... Конечно, гении в любой области редко бывают приятными в общении. Правда, доноры не довлеют над мышлением или функциями организма реципиента, но тот диагност, у которого есть проблемы с устойчивостью и интеграцией личности, порой способен уверовать в точку зрения кого-либо из доноров и тогда перестает владеть собой в полной мере. Одно уже то, что ты ходишь на двух ногах, а твое сознание настаивает на том, что у тебя их шесть, плохо само по себе, но куда хуже чужие капризы в отношении выбора пищи и сны, которые приходят, когда реципиент не в состоянии управлять своим сознанием. Страшнее же всего чужие сексуальные фантазии. От них действительно можно ополоуметь.
Так что с некоторыми диагностами, – заключил падре, – у О'Мары забот хватает.
Хьюлитт, немного подумав, изрек:
– Теперь я понимаю, почему патофизиолог Мерчисон сострила насчет того, что ее муж рассеян сразу за нескольких, и почему Приликла так сокрушался насчет трудности выявления эмоционального излучения вируса-целителя, если его носителем будет диагност. Но трудно поверить, что...
Он не договорил, потому что в поле зрения появился еще один диагност. Этот извивался и двигался ползком в прозрачном скафандре с откинутым шлемом. Лиорен пояснил, что это – креппелианский октопоид, теплокровная амфибия, способная дышать не только на суше, но и под водой. Состояние его кожных покровов, характерное для преклонного возраста, было таково, что на данный момент ему удобнее дышать воздухом, но так, чтобы тело при этом было погружено в воду. Как звали октопоида, Хьюлитт не понял. Даже через транслятор его имя прозвучало как какое-то еле слышное чихание. Как только Лиорен и Хьюлитт пришли к согласию по поводу того, что октопоид никогда не был носителем вируса, Лиорен проговорил в коммуникатор:
– Только что вошел последний, майор. За исключением Землика, которого мы не смогли разглядеть за его защитной оболочкой, всех диагностов и полковника Скемптона можно исключить.
– Хорошо, падре, – прозвучал голос О'Мары. – Немедленно продолжайте поиски.
Двое разведчиков тронулись по коридору, провожаемые страшным гамом из-за закрытой двери, но транслятор Хьюлитта ничего из этих звуков не понял. Лиорен объявил:
– Следующий пункт – палата АУГЛ. А во что это вам трудно поверить?
– Вы только не обижайтесь, – смущенно проговорил Хьюлитт. – Но мне кажется... у вас такая профессия, что вы слишком добры к Главному психологу. Никто не убедит меня в том, что этот злобный, дурно воспитанный, не умеющий владеть собой и бесчувственный человек на самом деле мягок и чуток. Ему ни до кого нет дела, он заботится только о себе. И всякий раз, стоит только ему открыть рот, я убеждаюсь в своей правоте.
Падре для начала издал непереводимый звук, после чего сказал:
– Да, конечно, у майора О'Мары есть кое-какие личные недостатки. Найдутся среди сотрудников такие, кто скажет вам, что они сохраняют здоровую психику из одного лишь страха перед тем, что с ними сделает О'Мара, если они, не дай Бог, сойдут с ума. Конечно, это шутливое преувеличение. На самом деле – ничего подобного.
– Хотелось бы верить, падре, – вздохнул Хьюлитт...
Они снова вышли в один из главных коридоров. Теперь Хьюлитт наловчился избегать столкновений со встречными прохожими без помощи Лиорена и при этом продолжать разговор. Он был удивлен и крайне доволен собой.
– Поверьте мне, – сказал ему падре, – если уж существу, принадлежащему к любому виду, понадобится серьезная психиатрическая помощь, в госпитале нет лучшего специалиста, чем О'Мара. Я бы, если что, и сам к нему обратился. О'Мара берется за самые тяжелые случаи, он выручает из беды сотрудников, которым грозит изгнание из госпиталя из-за того, что они, движимые лучшими порывами, натворили что-либо несуразное. Зачастую при этом он спасает не только их разум, но и будущую карьеру. Но подобные файлы хранятся только в Отделении Психологии, и ни майор, ни его пациенты никому не рассказывают о проведенном лечении.
Хьюлитт и сам не понял, откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что одним из таких пациентов в свое время был и сам падре.
– Спросите O'Mapy – он вам скажет, что его пациенты – все сотрудники до одного, – продолжал Лиорен. – Большинство из них нуждается в минимуме внимания или вообще его не требует. С такими, как говорит О'Мара, он имеет возможность расслабиться и вести себя в обычной – саркастичной, несдержанной манере. Но если уж он проявляет о ком-нибудь заботу – как проявил ее о вас, когда вы у него в кабинете очень расстроились, узнав во мне бывшего носителя вируса, вот тогда можно волноваться. Вы, однако, быстро пришли в себя, поэтому О'Мара вернулся к своему обычному поведению – такому, какое он проявляет при общении с умственно здоровыми, хорошо владеющими собой пациентами.
Так что вам не злиться на него надо, – заключил Лиорен, – а чувствовать, что он вам комплимент сделал, пусть это вам покажется и не слишком правдоподобно.
Хьюлитт рассмеялся.
– Благодарю вас за неправдоподобные сведения, – сказал он. – Но если серьезно, то у меня есть еще один вопрос, и я вам его уже задавал раньше. Что вы от меня скрываете?
– Раньше я сумел сменить тему разговора, чтобы ваши мысли потекли в другом направлении, – отозвался Лиорен. – Мы приближаемся к палате АУГЛ. Вы плавать умеете?
