И, наконец, в шепчущей, наполненной ветром темноте, когда отель уменьшался над ним, как черное солнце, Хэссон почувствовал, что антигравитационный аппарат начал действовать, и тут он поистине заново родился.

Эл Уэрри и Генри Корзин были похоронены в соседних могилах на солнечном, обращенном к югу склоне кладбища неподалеку от Триплтри.

Хэссон, уроженец острова, где кремация давно стала обязательной, никогда еще не присутствовал на традиционных похоронах. Церемонии погребения, которые он видел в телевизионных голопьесах, подготовили его к обилию мрачных эмоций, но действительность оказалась странно покойной. Было ощущение обязательности возвращения в землю, оно принесло Хэссону если не утешение, то по крайней мере примирение с реалиями жизни и смерти.

Во время церемонии он стоял в стороне от остальных, не желая афишировать свои истинные отношения с Элом. Прилетевшая из Ванкувера Сибил Уэрри стояла рядом с сыном. Она оказалась миниатюрной брюнеткой, и стоявший рядом с ней четырнадцатилетний паренек вдруг оказался высоким и не по годам взрослым. Тео Уэрри держал голову высоко, не пытаясь спрятать слез, слабым движением сенсорной палки следя, как гроб отца опускают в землю. Глядя на мальчика, Хэссон ясно видел в его лице отражение черт мужчины, которым он станет.

Мэй Карпентер и ее мать, обе в скромных вуалях, составили отдельную группку, в которой находился доктор Дрю Коллинз и другие, незнакомые Хэссону люди. Мэй и Джинни покинули дом за несколько часов до приезда Сибил Уэрри и жили теперь в другой части города. Почти рядом с ними стояли такие вроде бы несовместимые люди как Виктор Куигг и Оливер Фан, оба почти неузнаваемые в официальных черных костюмах. А за их спинами в пастельном ореоле воздушных путей нарядно и равнодушно сверкал город. Хэссон видел все это с удивительной четкостью и со всеми подробностями и понимал, что он еще не раз вернется к этому дню в своих воспоминаниях.

Дома он сразу же прошел к себе. Комната была залита призрачным сиянием пробившегося сквозь жалюзи солнца. Он разложил свои вещи и начал упаковывать их в новый набор летных корзин. Все не помещалось, но Хэссон без колебаний отбирал то, что ему понадобится, а остальное бросал в кучу на кровать. Он занимался этим примерно пять минут, когда услышал шаги на площадке. В комнату вошел Тео Уэрри. Парнишка постоял мгновение, поворачивая и наклоняя свою палку, потом подошел поближе к Хэссону.

— Вы и правда улетаете, Роб? — спросил он, чутко прислушиваясь. — Я хотел сказать, сегодня днем?

Хэссон продолжал складывать вещи.

— Если я полечу сейчас, то до темноты уже буду на западном берегу.

— А как насчет суда? Разве вы не должны оставаться здесь до суда?

— Я потерял интерес к судам, — ответил Хэссон. — Считается, что я должен давать показания на еще одном, в Англии, но к нему я тоже потерял интерес.

— Они будут вас разыскивать.

— Мир большой, Тео, и я буду скакать во всех направлениях… Хэссон прервался, чтобы по-настоящему подбодрить парнишку. — Это еще одна цитата из Стивена Ликока.

Тео кивнул и присел на край кровати.

— Я как-нибудь соберусь его прочитать.

— Еще бы. — Новая волна сочувствия заставила Хэссона засомневаться: может, он чересчур эгоистичен? — Ты уверен насчет того, что не хочешь оперировать свою катаракту? Никто не запретит тебе сделать операцию, по крайней мере на одном глазу.

— Я абсолютно уверен, спасибо, — ответил Тео голосом взрослого человека. — Я могу подождать пару лет.

— Если бы я считал, что тебе надо…

— Это самое малое, что я могу сделать. — Тео улыбнулся и встал, освобождая Хэссона от наложенных им на себя обязанностей. — Я ведь и сам уезжаю, знаете ли. Я вчера обсудил это с мамой, и она говорит, что у нее в Ванкувере найдется для меня достаточно места.

— Это прекрасно, — неловко отозвался Хэссон. — Послушай, Тео. Я как-нибудь прилечу тебя навестить. Ладно?

— Я буду рад.

Мальчик снова улыбнулся — вежливость не позволяла ему выразить недоверие — и, пожав Хэссону руку, ушел.

Хэссон проводил его взглядом, потом вернулся к своим корзинам. Он собрал все, что необходимо для длительного одиночного полета. У Хэссона не было никакой определенной цели, только инстинктивная потребность передвигаться, начать новую жизнь, противопоставив себя древней изогнутой безбрежности Тихого океана, расплатиться за годы, бездарно потраченные на мелкие делишки и конформизм. Через несколько минут, закончив приготовления и отбросив все сожаления, он взмыл в спокойную синюю высоту над Триплтри и отправился в длительную прогулку по небесам.

Несмотря ни на что, Тевернеру не сиделось дома, когда для неба приходило время загораться.

Напряжение грызло его желудок большую часть вечера, и работа над ремонтом судовой турбины казалась все более трудной, хотя он знал, что ему просто не хватало сосредоточенности. В конце концов он отложил сварочный пистолет и выключил свет над верстаком.

И сразу же возникло нервное беспокойство в клетке кожистокрылых в противоположном конце длинной комнаты.

Крепкие, похожие на летучих мышей создания не любили резкой смены интенсивности освещения. Тевернер подошел к клетке и, взявшись за нее, почувствовал, что прутья вибрируют под его пальцами, как струны арфы. Он наклонился, вдохнул холодный от биения крыльев воздух и послал мысль повизгивающим млекопитающим с серебряными глазами:

— Успокойтесь, маленькие друзья. Все хорошо. Все хорошо…

Шум в клетке сразу же утих, кожистокрылые вернулись к своим насестам, и в ртутных пятнышках их глаз сияло подобие разума.

— Так-то лучше, — прошептал Тевернер, зная, что телепатические способности животных уловили его собственное раздражение.

Он закрыл дверь мастерской, прошел через гостиную и вышел из одноэтажного дома в теплую октябрьскую ночь.

Год на Мнемозине состоял почти из пятисот дней, и здесь не было сезонов, но люди принесли в космос свои календари. В северном полушарии Земли деревья в это время одевались в медь и золото, значит, на Мнемозине и на сотне других колонизированых миров тоже был октябрь.

Тевернер посмотрел на часы. Осталось пять минут. Он достал из кармана трубку и, успокаивая себя, набил ее табаком и закурил. Раскаленные кусочки полетели вверх, и он прижал их загрубевшим от работы пальцем. Он прислонился к стене темного дома, а дым растворялся в ночном воздухе. Тевернер представил себе, что запах проникает в гнезда и норы в окружающем лесу, и задумался, как относятся к этому их мохнатые обитатели. Уже сотню лет они вынуждены были привыкать к присутствию людей в их мире и, за исключением кожистокрылых, держались с мрачной, настороженной сдержанностью.

За две минуты до полуночи Тевернер сконцентрировал свое внимание на небе. Ни над одной планетой, которые посещал Тевернер, не было такого неба, как над Мнемозиной. Много геологических веков назад две большие луны ходили там, притягиваясь друг к другу, пока не столкнулись. Следы этого космического столкновения можно было обнаружить на всей планете в виде метеоритных кратеров, но основное свидетельство этого было в небе.

Остатки лунных фрагментов — некоторые достаточно большие, чтобы их неровные контуры можно было увидеть невооруженным глазом, — постоянно оставались в тени слабых звезд, образуя как бы занавес от одного полюса до другого. Рисунок блестящих черепков ни разу не повторялся, а экран был довольно плотен. Когда тень Мнемозины пересекала небо, группы лунных обломков проходили через все цвета спектра, исчезали в черноте и затем появлялись и проходили цветовую гамму в обратном порядке.

На таком небе трудно было различить даже звезду первой величины, но Тевернер знал точно, куда надо смотреть. Его глаза задержались на одном качающемся пятнышке света — Звезде Нильсона. Находясь на расстоянии почти семи световых лет, она терялась в калейдоскопе ночного неба Мнемозины, но ее незначительность скоро должна была смениться известностью.