— Какой интересный голос! — говорила Эстер. — Он подходит актеру?

А бывало иначе. Она опережала ответ Гаррода и длинно рассказывала, каким представляется ей владелец того или иного голоса, а потом требовала, чтобы Гаррод подтвердил ее правоту. И почти всегда ошибалась — даже в тех случаях, когда, как подозревал Гаррод, могла бы описать говорящего по памяти. Она принимала его поправки с благосклонной, слегка печальной улыбкой, дарующей прощение за то, что он ослепил ее, и прощение это еще крепче связывало его по рукам и ногам. Иногда же Эстер говорила слова, нота прощения в которых звенела с устрашающей силой, вызывая у Гаррода приступ удушья. Вот что произносила она, сияя лицом:

— Уверена, декорации, которые я придумала для этой пьесы, гораздо лучше тех, что вынуждены видеть зрители.

Теперь, впрочем, Эстер сможет сама дать пищу своим глазам, и он вздохнет свободней.

— Если угодно, мы можем пойти к миссис Гаррод, — сказал Хьюберт.

Гаррод кивнул и последовал за хирургом. Эстер сидела в постели в просторной комнате, наполненной косыми колоннами солнечного света. Ее глаза были прикрыты массивными, со щитками по краям, очками. Лицо, выражавшее глубокую сосредоточенность, оставалось неподвижным — по-видимому она не слышала их шагов. Гаррод подошел к постели и, решив, что ему следует привыкать к последствиям этой необыкновенной операции, заглянул в лицо жены. За стеклами очков мигали красивые голубые глаза. Глаза незнакомого человека. Он невольно сделал шаг назад и заметил, что они не отреагировали на его присутствие.

— Мне следовало предупредить вас, — прошептал Хьюберт. — Миссис Гаррод не пожелала носить темные очки. На ней ретардитовые стекла, запечатлевшие глаза другого человека.

— Где вы их взяли?

— Они есть в продаже. За определенную плату женщины с красивыми глазами соглашаются целый день не снимать ретардитовых очков. Другие, не жалуясь на зрение, носят их в чисто косметических целях. Сетка из ретардита с мелкими ячейками позволяет прекрасно видеть через такие стекла, а глядя на них извне, вы увидите глаза выбранной формы и цвета. Неужели вы таких не замечали?

— Боюсь, что нет. Я, знаете ли, в последнее время не часто бывал на людях. — Гаррод говорил громко, чтобы привлечь внимание Эстер.

— Элбан, — отозвалась она сразу и протянула руки. Гаррод сжал теплые сухие пальцы и легко поцеловал ее в губы. Чужие голубые глаза неотрывно и снисходительно смотрели через очки Эстер.

Он опустил взгляд.

— Как ты себя чувствуешь?

— Великолепно! Я снова вижу, Элбан.

— Так же, как… Прежде?

— Лучше, чем прежде. Оказывается, я была немного близорука. Сейчас я смотрю на океан — это где-то у Пьедрасбланкас-Пойнт — и вижу на целые мили. Я уже забыла, сколько оттенков голубого и зеленого в морской воде… — Голос Эстер затих, рот приоткрылся от удовольствия.

В Гарроде проснулась надежда.

— Я так рад за тебя, Эстер. Мы пошлем твои диски в любую страну, куда захочешь. Ты побываешь на Бродвее, посмотришь лучшие спектакли, ты сможешь путешествовать…

Эстер засмеялась.

— Но это означало бы разлуку с тобой.

— Мы не будем в разлуке. Ведь на самом деле я всегда буду рядом.

— Нет, милый. Я не хочу потратить этот дар на то, чтобы всю оставшуюся жизнь смотреть фильмы о путешествиях. — Пальцы Эстер сомкнулись на его руке. — Мне нужно совсем другое, то, что близко нам обоим. Мы сможем вместе гулять в нашем саду.

— Это хорошая мысль, дорогая, но ты не увидишь этот сад.

— Увижу, если мы будем выходить каждый день в одно и то время и выбирать всегда одни и те же тропинки.

Гарроду показалось, что холодный ветер коснулся его лба.

— Но это значит жить во вчерашнем дне. Ты гуляешь в саду, но видишь его таким, каким он был накануне…

— Разве это не замечательно? — Эстер поднесла его руку к губам. Он ощутил, тепло ее дыхания. — Ты будешь носить мои диски, Элбан? Я хочу, чтобы ты никогда с ними не расставался. И тогда мы всегда будем вместе. — Гаррод попытался отнять руку, но Эстер держала крепко. — Обещай мне, Элбан, — ее голос звенел и ломался. — Обещай, что разделишь со мной свою жизнь.

— Успокойся, — сказал Гаррод. — Все будет, как ты хочешь.

Он оторвал глаза от пальцев, яростно впившихся в его руку, и заглянул в лицо Эстер. Голубые глаза незнакомки смотрели на него с безмятежным и равнодушным довольством.

Сенатор Джерри Уэскотт был убит в два часа тридцать три минуты на пустынной дороге в нескольких милях к северу от Бингхэма, штат Мэн.

Точное время смерти удалось определить благодаря тому, что орудием убийства послужила мощная лазерная пушка, превратившая в пар чуть ли не весь автомобиль, в котором ехал сенатор. Убийца выбрал место, где дорога ныряет в глубокую лощину, поэтому вспышки никто из находящихся поблизости не увидел, но ее засек военный спутник наблюдения «Окосм-П» и немедленно передал информацию на подземную станцию слежения. Оттуда сигнал поступил в Пентагон, а несколько позже, но не более чем через час, были уведомлены и гражданские власти.

Лазерная пушка весьма эффективна и при этом сжигает все подряд. По мнению экспертов, преступник выбрал именно это оружие, чтобы наверняка уничтожить ретардитовые контрольные панели и все другие устройства из медленного стекла, установленные на автомобиле. Преступный мир довольно быстро усвоил, что не следует попадать в поле зрения любого осколка медленного стекла, пусть даже ночью, пусть даже на большом расстоянии, поскольку стекло это может быть «опрошено» с помощью специальных оптических методов. Теперь же, когда появилась возможность воспроизводить записанное на ретардите изображение в любой момент, не ожидая, пока истечет номинальный период задержки, такие меры предосторожности стали насущной необходимостью.

В данном случае лазер полностью уничтожил все ретардитовые детали машины. Тело сенатора было обуглено до такой степени, что только уцелевший огнестойкий портфель с бумагами позволил сразу идентифицировать труп.

Известие об убийстве, зародившись в виде легкого всплеска фотонов в телекамере спутника, распространилось по широковещательной сети связи и через считанные часы приобрело масштабы цунами.

Независимо от того, до какой степени это событие можно было предугадать, независимо от того, сколько раз подобное случалось в прошлом, убийство человека, который менее чем через год мог бы стать президентом Соединенных Штатов Америки, привлекло всеобщее внимание.

Стоял лучезарный вечер, но Эстер, гуляя по саду, восхищалась вчерашним дождем.

— Как удивительно, Элбан! — Она потянула его за локоть, вынуждая замедлить шаг у группы темно-зеленых кустов. Он вспомнил, что здесь же они останавливались вчера. Эстер нравилось изображать человека с нормальным зрением, приспосабливая движения и жесты к образам, запечатленным в ее дисках накануне. — Я вижу, вокруг меня дождь, — продолжала она, — но ощущаю только тепло солнечных лучей. Солнце — мой зонтик.

Гаррод был почти уверен, что Эстер пытается сказать нечто проникновенное или исполненное поэтического чувства, поэтому он ободряюще сжал ее ладонь, стараясь в то же время, чтобы его лицо не попало в поле зрения двух черных дисков, поблескивающих на отвороте ее жакета. Он уже успел убедиться, что выражение нетерпения или недовольства, зарегистрированное глазами-протезами Эстер, но доходящее до ее сознания лишь через двадцать четыре часа, портило их отношения в большей степени, чем стихийная ссора.

— Пора возвращаться, — сказал он. — Вот-вот подадут обед.

— Еще минутку. Вчера мы подошли к бассейну, чтобы я увидела пузыри на воде.

— Хорошо, хорошо. — Гаррод подвел ее к краю длинного водоема, облицованного бирюзовым кафелем. Несколько секунд Эстер стояла у кромки, потом наклонилась над их отражениями. Глядя вниз на гладкую поверхность воды, Гаррод мог видеть за стеклами очков Эстер те же огромные голубые глаза незнакомки. Вблизи них — так казалось из-за искаженных пропорций отражения — виднелись два черных как ночь пятна, ее окна в мир, но окна, способные передать ей образы этого мира только через сутки. Рядом скорчилось и подрагивало его собственное отражение — черные провалы вместо глаз, как деталь написанной маслом картины, увеличенная до размеров, обнажающих все ее несовершенства. «Там, внизу, — истинный я, — подумал Гаррод. — А здесь — мое отражение». Он дышал глубоко, но воздух, казалось, не попадал в легкие. Сердце распухло, как подушка, мягко и глухо завозилось в грудной клетке, вызывая удушье.