– Все хорошо, моя дорогая, все хорошо. Святые будут хранить тебя… – сказал Хэйвиг и повернулся к Красицкому:

– Дайте мне попрощаться с нею. Я сделаю все, что вы требуете, только дайте попрощаться»

Красицкий пожал плечами.

– О'кей, если ты поторопишься.

Мендоза и другой человек держали Хэйвига, когда он склонился над Ксенией.

– Я люблю тебя, – сказал он ей, не зная, слышит ли она его, охваченная болезнью и ужасом. Губы, которых он коснулся своими губами, были совсем не такими, какие сохранились в его памяти.

– Ладно, – сказал Красицкий. – Идем.

Перемещаясь во времени, – Хэйвиг потерял ощущение людей, держащих его. Они как бы стали частью его самого. Только мелькания света в комнате стали реальностью. Он видел, как Ксения исчезла, слышал ее крик, в следующее мгновение он уже увидел ее неподвижной, увидел, как кто-то вошел в комнату, затем там толпились люди, плачущие, воздевающие руки к небу… А затем в комнате стало пусто, в следующее мгновение в ней уже оказались другие, чужие люди…

Так что теперь при первой остановке он мог начать сопротивляться, но он смог обуздать себя. Нельзя прибыть в Ээрию с искалеченными телом и душой, нужно быть готовым ко всему, что придумает для него Калеб Уоллис. Нужно сохранить в себе способность мстить.

Но эти мысли мелькали у него в голове как нечто постороннее. Всю душу его затопила смерть Ксении. Он уже едва видел, как дом ее вспыхнул от пожара, когда турки взяли город, как затем город стал отстраиваться, как перед ним мелькали лица, лица, лица… до тех самых пор, когда город был стерт с лица земли гигантским взрывом. Они остановились среди радиоактивных развалин и полетели на самолете через океан, чтобы продолжить путешествие в будущее, где ждал их Сахэм. Но в душе не было ничего, кроме Ксении. Он видел, как она осталась одна умирать в пустой комнате.

Хотя в Ээрии стояло жаркое лето, камера башни, куда поместили Хэйвига, была сумрачная и холодная. В ней было пусто, если не считать умывальника, матраца и двух жестких стульев. Из единственного окна открывался вид на поля, где трудились крестьяне.

Металлический трос длиною в пять футов, прикрепленный к ноге, был прикован к кольцу, вмурованному в стену. Да, это был единственный способ удержать в заключении путешественника во времени.

– Садись, садись, – приказал Калеб Уоллис и пристроил свой широкий зад на одном из стульев вне досягаемости Хэйвига. Черная форма с эполетами, тщательно уложенные рыжие бакенбарды – все это подчеркивало его превосходство над Хэйвигом, который так и остался в древней одежде. На лице его были синяки, глаза обведены черными кругами.

Уоллис махнул сигарой.

– Я не очень зол на тебя, – сказал он, – я даже восхищаюсь твоей энергией, умом. Мне бы хотелось, чтобы ты использовал их для меня. Именно потому я приказал своим мальчикам дать тебе отдохнуть перед этим интервью. Надеюсь, твои нервы пришли в норму. Садись.

Хэйвиг повиновался. Он все еще был в подавленном состоянии духа. Всю ночь ему снилась Ксения. Он был с нею в огромном тримаране, скользившем по водной глади. А затем его паруса превратились в крылья, и он взмыл в небо, к звездам.

– Мы здесь одни, – сказал Уоллис. Конвой ждал за дверью, тяжелой и закрытой. – Ты можешь говорить свободно.

– А если я не буду?

– Будешь. Я человек терпеливый. Но я не позволю тебе и дальше разрушать то, что создается мною. Я оставил тебе жизнь только потому, что надеюсь, ты компенсируешь тот вред, который нанес нашему делу. Например, ты хорошо ориентируешься во второй половине двадцатого века. И у тебя там есть деньги. Это может оказаться полезным для нас.

Хэйвиг запустил руку под тунику и почесался. Он тупо подумал: «Драма превратилась в комедию. Я, потерявший жену, любимую жену, нахожусь в плену, ожидаю пытки. Мне даже не позволено вымыться, так что у меня чешется все тело и от меня дурно пахнет».

Как-то он сказал Ксении, что ее любимые классические поэты весьма далеки от реальной жизни. И она, чтобы доказать ему обратное, прочла ему Гомера, греческие драмы, гимны… Голос ее звучал вдохновенно, палец бегал по строчкам, а среди роз гудели пчелы…

– Я слышал, что ты завел себе женщину в Константинополе,

– сказал Уоллис. – Она заболела и умерла. Я сочувствую тебе. И все же ты сам виноват во всем. – Он тяжело качнул лысой головой. – Да, да. Ты виноват в том, что случилось с нею. Я не говорю, что твой Бог наказал тебя. Природа сама делает с человеком то, чего он заслуживает. Белый человек не имеет права связываться с такими женщинами. Она же левантийка, а это значит, что в ней кровь азиатская, может, еврейская, а может, и с примесью негритянской. – Уоллис снова выразительно махнул сигарой. – Я ничего не имею против, когда мои мальчики развлекаются, – продолжил он с игривой улыбкой. – Они имеют на это право, так как выполняют трудную работу. Но ты, Джек, ты женился на ней!

Хэйвиг попытался не слушать его, но слова Уоллиса проникали в его мозг.

– Это еще хуже, чем кажется на первый взгляд. Это символично! Ты опустился на низший уровень, ибо такая, как она, не могла подняться до тебя. Этим ты уронил достоинство целой расы! – Голос его стал жестким. – Ты не понимаешь? Это всегда было проклятием белого человека. Он всегда был более интеллигентен, чувствителен и всегда открывался тем, кто ненавидел его. Он впускал в свой дом лживых лицемерных людей, и проходило много времени, прежде чем он убеждался, что доверился врагам, хитрым и жестоким. О да, да, я изучал твой век. Именно тогда произошло то, что готовилось десятилетиями, пришел в действие заговор, уничтоживший мир белого человека, открывший ворота монголам и Маури. Ты знаешь, что я считаю величайшей трагедией всех времен? Это когда два величайших гения, каких когда-либо создавала раса белых людей, возможные спасители их от нашествия славян и китайцев оказались в состоянии войны друг с другом. Дуглас Макартур и Адольф Гитлер.

Хэйвиг сплюнул на пол в негодовании и ярости:

– Если бы генерал услышал это, я не дал бы и гроша за твою жизнь!

Странно, но Сахэм не выказал гнева.

– Ты как раз подтверждаешь мои слова. – В его манерах выразилось как бы сожаление к Хэйвигу. – Джек, я хочу, чтобы ты понял всю перспективу. Я знаю, в тебе сильны инстинкты. Они только погребены в тебе под грудой коварной лжи и лицемерия. Ты видел эту негритянскую империю будущего и ты просто не понимаешь, что нужно сделать, что можно сделать, чтобы снова направить белую расу на дорогу эволюции.

Уоллис раскуривал сигару, пока ее кончик не стал ярко светиться.

– Разумеется, сегодня ты не в себе. Ты потерял свою девушку и скорбишь по ней. Я тебе очень сочувствую. Однако к этому времени она все равно была бы уже давно мертва. Разве не так? – Голос его ожесточился. – Все умирают. Кроме нас. Я не верю, что мы, путешественники во времени, нуждаемся в смерти. Ты можешь быть среди нас и будешь жить вечно.

Хэйвиг очень хотел сказать, что не желает входить в их число, пока там Уоллис, но удержался. Он ждал.

– Да, да, в далеком будущем нас ждет награда. Мы найдем бессмертие, мы войдем в число богов…

Где-то вдали закаркала ворона. Трубные звуки угасли в голосе Уоллиса.

– Я надеюсь, ты будешь с нами, Джек. Надеюсь. Ты сделал много полезного для нас до того, как сошел с ума. Ты позволил нам широко внедриться в ту эпоху. Поверь мне, Калеб Уоллис помнит добро.

Разумеется, подробнее узнав о нашей миссии, ты был шокирован. Но что ты скажешь о Хиросиме? Что скажешь о многих солдатах, твоих товарищах, Джек, которые были вынуждены умереть, лежа в грязи на брюхе, за американскую свободу? И ты посмел противопоставить им эту гречанку, в которую ненароком влюбился?

Ты провел там несколько лет. И собрал много информации. Как насчет того, чтобы поделиться ею? И передать нам свои деньги? Этим ты заслужишь возвращение в наше братство. Или ты предпочитаешь раскаленное железо, щипцы для выдирания ногтей, свидание с теми, кто имеет огромный опыт заставлять людей тщетно мечтать о смерти? Но я долго не позволю тебе умереть…