я –

дыхание

я –

огонь

я –

тьма

Тьма – это я.

Я вижу сон, и снится мне фантазия вроде бы о Паркере.

Это явная фантазия, поскольку я не могу решительно ничего о нем вспомнить. Что я действительно знаю об этом человеке из штата Мэн?

Та я, которая с ним встречалась, записала некоторые свои впечатления, когда мы с ним ели оладьи и запивали их кофе в кафе неподалеку от Седьмой авеню.

На удивление забавный, разговорчивый (он болтает, потому что альтернатива – это молчание), до умопомрачения обожает музыку, приветлив к незнакомым людям. Сегодня я видела, как он полчаса трепался с бездомным из Бронкса, донимал официантку по поводу того, откуда берет начало ее татуировка, показывал фокусы с монетками парочке восторженных пятилетних близнецов в метро, забавляя детей, пока их мамаша успокаивала третьего – оравшего, почти грудного ребенка. Любит покрасоваться. Страшен в своей ненависти к новостям о происходящем в Штатах, равнодушен к политике.

На него накатывает меланхолия, иногда он смеется слишком громко и даже визгливо. Его мнения часто перерастают в непоколебимую уверенность – он упрямо настаивает, что «Повесть о Гэндзи» была написана во время Реставрации Кэмму, и дуется, едва не дымится целых десять минут после того, как я доказываю, что он ошибается. Завидует знаменитостям чуть ли не до отвращения, тогда в его словах сквозит горечь. «Они же просто люди, – заявляет он, – обычные люди». Однако его познания о том, кто что сказал и кого видели на какой вечеринке – просто энциклопедические.

Эрудит на грани одержимости. А я такая же? Я не могла удержаться, чтобы не смерить себя по нему, единственной равноценности, когда-либо мне встречавшейся. Он постоянно роется в телефоне, постоянно проверяет мир вокруг себя. Мы заказываем оладьи, а он разыскивает историю кленового сиропа.

Нанабозо, произносит он. Бог-ловкач древних людей, которому иногда приписывают изобретение и дарование кленового сиропа. Во время Сладкой луны, первого весеннего полнолуния, северные племена праздновали пришествие тепла ударами по деревьям, собирая сок до тех пор, пока от повышения температуры в лесах живица не теряла сладость и становилась противной на вкус.

«Как много культур, – задумчиво произносит он, – столь разделенных в пространстве, имеют богов, которые обожают шутки шутить».

Еще письма и прочие памятные вещицы. Меню из закусочной, где мы ели оладьи, – я помню, что слопала их столько, что у меня живот разболелся. Обычно я себе подобного не позволяю, и теперь, когда думаю об этом, мне кажется, что, возможно, вполне логично, что некий субъект, которого я не помню, тоже был там, поощряя мое обжорство.

Записка, и я вспоминаю, как нашла ее у себя в кармане, когда вошла в свою квартиру в центре города и просто стояла в коридоре, с удивлением глазея на нее.

Сегодня ты встретила кого-то вроде себя. Ты не можешь его вспомнить, но вот его фотка. У него точно такая же записка, и вы должны снова встретиться в десять утра в Бруклинском ботаническом саду.

В ту ночь я спала всего ничего, а наутро отправилась в Бруклинский ботанический сад на встречу с кем-то, кого раньше никогда не видела. А вот письмо, рассказывающее о той встрече, вместе с кружкой, на которой изображен распустившийся цветок вишни. Я, похоже, помнила, что покупала кружку, но потом, после тщательного копания в памяти, уверенности в этом у меня поубавилось.

Мы встретились в десять утра. Он подошел ко мне, явно нервничавший мужчина с серовато-русыми волосами, которого я раньше никогда не видела. У него в телефоне была моя фотография – я широко улыбалась в объектив, подняв вверх большие пальцы. Его лицо красовалось на краю кадра.

– Привет, – сказал он, натянуто протягивая мне руку. – Я получил записку от самого себя, где говорилось, что я должен прийти сюда, чтобы встретиться с кем-то, о ком я не помню, что мы когда-либо виделись.

– Привет, – ответила я. – Я получила то же самое.

Он вытаращил глаза от страха и восторга, а потом он говорит, говорит и говорит, не останавливаясь, почти что час, а может, и два. Ему интересно знать, как долго мы вот таким образом встречаемся, сделались ли мы уже лучшими друзьями, рассказывает мне о своей жизни – разве он о ней еще не рассказывал? – хочет узнать все обо мне: как я живу, что ем, как сохраняю себя в здравом рассудке.

Я рассказываю ему о способной на многое прослойке общества, экспресс-знакомствах, пересчете карт в казино и ненадолго изумляюсь, когда он отвечает:

– Я хожу к проституткам, это куда легче. Как только найдешь одну-двух, которые тебе нравятся, о которых ты знаешь, что с ними тебе будет хорошо, тогда все становится лучше и гораздо честнее. В том смысле, что честнее для нас обоих, чем пытаться снять кого-то в баре.

Возможно, он и прав. У меня это не вызывает никаких эмоций. Я осторожно признаюсь, что иногда подворовываю по мелочам и вытаскиваю у него бумажник, когда он отвлекается на семейную перебранку по ту сторону клумбы с розами. На это он реагирует удивленным восклицанием и, наконец, признается:

– А я просто граблю людей.

Вот тогда-то он и показывает мне пистолет, маленький и черный, спрятанный в кобуре у него под мышкой.

– Все нормально! – восклицает он, видя выражение ужаса у меня на лице. – Никто никогда не помнит, что его ограбили, люди думают, что потеряли бумажник или что-то в этом роде.

– А ты кого-нибудь убивал?

– Господи, да нет же!

И вот теперь мне становится интересно: верю я ему или нет?

У меня нет о нем таких воспоминаний, из которых можно построить модель его правдивых и лживых высказываний, однако почти так же, как я нахожу логичным ходить за сексом к проституткам, я понимаю, как кому-то в нашем положении может представляться легким добывать жизненные блага с помощью пистолета. Наверное, я слишком много читала. Мне нужно так же тщательно разобраться в себе, как я пытаюсь разобраться в нем, чтобы вынести подобное суждение. И все же в этом у меня нет иных ресурсов, кроме этих его слов, по которым Паркера можно запомнить. Мне кажется, я должна их записать: вот это я чувствую, а вот это имеющиеся у меня вопросы. Запомнить их.

Он забавный, и от этого я смеюсь. Когда я в последний раз смеялась искренне и от души?

– Смеяться просто необходимо, – говорит он. – Это лучшее, что ты можешь сделать для укрепления здоровья.

Вечером мы идем смотреть стендап-комиков, и после первых не очень-то впечатляющих пятнадцати минут я понимаю, что хохочу так, что у меня лицо болит.

Я запомнила тот вечер. Я была одна и, оглядываясь назад, все гадала, кто же надоумил меня пойти в тот клуб: он не в моем вкусе. Я попыталась вспомнить, кто сидел рядом со мной, и видела пустоту. Однако мы, наверное, все время держались за руки, чтобы не забыть. Еще записки – всего их шесть, и все написаны по одному образцу.

Сегодня ты провела день с кем-то, кого не можешь вспомнить. Ты согласилась встретиться с ним снова в десять утра на пароме в сторону Кони-Айленда.

…на Центральном вокзале

…в Метрополитен-музее

…на Таймс-сквер

Коллекция фотографий и памятных вещиц множится. Я помню, что на той неделе дважды ходила в театр. В первый раз – на пьесу о какой-то неблагополучной ирландской семье, нагнавшей на меня жуткую скуку. Во второй раз – на постановку «Кориолана», где действующие лица – кто больше, кто меньше – оказывались то облиты водой, то вымазаны кровью, то осыпаны овощной ботвой, то перепачканы краской, то страдали от боли. Когда в финале заляпанные алым актеры выходили на поклоны, публика восторженно аплодировала, и я тоже, а вот аплодировал ли кто-нибудь рядом со мной? Сидел ли в соседнем кресле мужчина, у которого вызвало ликование это повествование о честолюбивых матерях и жаждущих возмездия вождях?