Теперь.

И сейчас.

И в этот момент.

Затем вы закрываете глаза.

И я исчезаю.

Одна в Дерби, забытая всеми, я пошла в кино, смотрела блокбастеры, потом комедии, пока не заснула на заднем ряду, и уборщице пришлось меня выгнать. Я отправилась в театр. Раньше я там никогда не бывала, но на дневных спектаклях оказалось достаточно свободных мест в дальней части зала. Некоторые пьесы были скучными. Иногда я смеялась так, что лицо болело. Иногда плакала.

Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах…[6]

В тот раз я прямо рыдала.

Люди, влачащие одинокое существование, всегда полны мыслей о том, о чем им не терпится поговорить.

Я открыла было рот, чтобы что-то сказать, но поняла, что говорить мне не с кем. Родители отдалялись от меня, поглядывая за столом неуверенными взглядами, сомневаясь, кто эта девочка, как она здесь оказалась? Оставалась лишь Грейси, моя младшая сестренка, уделом которой были тарелки из фольги, пластиковые ложки и вилки, а все красивые вещицы, которые могли разбиться в ее неловких хватающих ручках, приходилось убирать повыше, куда ей не дотянуться. Я долгое время обижалась на нее, но теперь я сидела у нее в комнате и рассказывала ей о том, что видела во время своих прогулок по Дерби, а она лежала, положив мне голову на колени, пока не засыпала. А я не знала, понимала ли она мои слова, но это не имело значения, поскольку от нее веяло теплом, и она слушала – а именно этого мне и хотелось.

За день до того, как я полностью исчезла из памяти своих родителей, которые оказались самыми последними из забывших меня, я тысячу раз написала свое имя.

Написала губной помадой на стене в ванной.

Написала палочками и камнями на земле в парке.

Написала мелом на улице, чернилами на бумаге, кровью из пореза на большом пальце на окне гостиной и на задней двери. Написала гладкой арабской вязью, на изучении которой в свое время настояла мама, так ее и не освоившая. Я узнала, как мое имя пишется в китайской, коптской, кириллической и японской транскрипции. Я писала его на стенах и полах, на столах и книгах, Хоуп Арден, Хоуп Арден, а чуть позже я писала только Хоуп.

Хоуп.

Хоуп.

Хоуп.

Я писала его на оборотах квитанций и чеков. Я обняла Грейс и заплакала, а она позволила себя обнять, потому что иногда люди делали именно это, а с людьми надо быть терпеливыми. Мне казалось, что монахи повторяли свои молитвы по тысяче раз, и в этом числе было нечто мистическое, что привлекло бы внимание Творца, и когда я закончила, то зашла в гостиную и увидела там сидевших в молчании родителей.

– Эй, мам, эй, пап, – произнесла я, и они оба оглянулись, а потом отвернулись, продолжая обнимать друг друга, словно не уверенные в том, есть ли в этом мире кто-то еще, кроме них. По лицу у отца бежали слезы, но я не знала, отчего, – никогда не видела, чтобы он плакал.

– Я пошла спать, – сказала я в полумрак и телевизору с выключенным звуком.

– Хорошо, дорогая, – наконец-то ответила мама, медленно и растягивая слова. Затем добавила: – Ты еще долго у нас пробудешь?

В ту ночь я собрала рюкзачок, а утром Грейс ухватила меня за ногу ручками, цепкими, как якоря, и мне пришлось высвобождаться силой. Мама была на кухне, папа уже ушел на работу.

– Пока, – сказала я.

Мама посмотрела на меня и, моргнув, прошептала удивленным и испуганным голосом:

– А ты кто?

– Я подруга Хоуп, – ответила я. – Оставалась у нее ночевать.

Молчание.

Мама, застывшая в дверях кухни со стекающими между пальцев струйками белка из разбитой яичной скорлупы.

– А кто такая Хоуп?

– Прощайте, – сказала я и вышла навстречу утру.

КАК СТАНОВЯТСЯ ВОРОМ.

Я начала бездомной на улицах Дерби.

Сначала я воровала еду – фрукты у зеленщика, сандвичи и булочки, затянутые в вакуумную пленку, – всякие штуки из местной булочной и с рыночных лотков, где, как мне казалось, нет электронного наблюдения, но есть толпы, в которых можно затеряться. Я крала, потому что мне хотелось есть, а ночевала под лестницей местной библиотеки по соседству с муниципальным конференц-залом, где проходили занятия по тхэквондо, располагались кружок вязания, клуб книголюбов, и каждую пятницу проводились практические занятия по кормлению грудью.

На четвертый день я попыталась украсть из супермаркета и была поражена тем, что не сработали системы тревоги. На пятый день я предприняла новую попытку, но на этот раз украденный мной сок оказался дорогим и со специальной меткой. Зазвенели сигналы тревоги, и сердце у меня чуть не выскочило из груди, как у персонажей из мультфильмов Грейси, но я к этому подготовилась и продолжала шагать, быстро смешавшись с толпой, а охранник даже не сдвинулся со своего поста.

– Мы не должны гоняться за воришками, – объяснил он, когда я на следующий день расспрашивала его о работе. – Во время погони мы можем получить телесные повреждения, за которые магазину придется нам платить.

– Тогда зачем вы вообще тут стоите?

– Знаешь, – ответил он, – я и сам не до конца понимаю. Может, для того, чтобы люди чувствовали себя спокойно.

На шестой день кто-то выплеснул на меня пиво, пока я спала. Я проснулась, но лиц разглядеть уже не успела, слышала лишь мальчишечий смех, когда они убегали. А на седьмой день я стояла у железнодорожных путей и твердила себе, что настало время умереть, однако в тот день поезда отменили из-за аварии на линии, и у меня пропал весь интерес и всякая решимость.

Когда я снова увидела своих друзей, смеявшихся и дурачившихся в нашем укромном месте в Уэстфилдсе, там, где мы все обычно тусовались, я уже потеряла счет времени. Я стояла на балконе и глядела на своих друзей внизу. Они тоже меня забыли. Я прислонилась к перилам и представила, как брошусь вниз, головой вперед, переворачиваясь в воздухе, как гимнаст, вот только не будет ни остановки, ни подскока внизу, а лишь белая плитка и кровь, кровь повсюду, и мои приятели, с визгом разбегающиеся в разные стороны от моего искореженного тела. Тут я поняла, что хотя и могла вообразить свою смерть во всех подробностях, почувствовать бьющий в лицо ветер и уходящую из-под ног опору, но решиться на это у меня не было сил.

Ради чего я жила?

Я увидела мертвую крысу, расплющенную на автостраде А-38 рядом с Маркитоном. Ее сбило что-то тяжелое и скоростное. Потому что крыса была маленькой, не было разбрызганных внутренностей и крови. Ее просто переехали: мех на месте, из-под него торчат лапки, нос повернут к обочине, сзади хвостик – словно ждущий выбивки ковер. Я считала желтые машины. Считала грузовики из Германии. Считала рефрижераторы. Я размышляла о том, как буду выглядеть расплющенной вот так, с головой плоской, как блин, а грузовики и фуры станут мчаться мимо. Я думала:

Вот.

Сейчас.

Самое время.

Теперь.

Сейчас я шагну вперед.

Вот.

Эта машина.

Эта фура.

Сейчас.

И я не шевельнулась.

На двадцать третий день одиночества я в центре города встретила маму.

Она гуляла с Грейс в огромной коляске, которую однажды мама с папой должны будут признать как кресло-каталку для растущего ребенка. Они покупали новые лампочки. Я держалась позади них, пока мама выбирала, медленно раздражая рассудительными расспросами прыщавого парнишку за прилавком.

– А какая у этой мощность? – спросила она, потому что всегда ревностно относилась к счетам за электричество. – У этой, кажется, слишком холодный свет, – приговаривала она. – У вас есть что-нибудь посимпатичнее?

Грейс терпеливо сидела посреди магазина, глядя на разноцветную лавовую лампу. Я встала рядом с ней, и при моем приближении она повернулась, издала негромкий звук и отвела взгляд, а несколько мгновений спустя я почувствовала прикосновение и обнаружила, что она держит меня за руку.