Милашка, ты хочешь?

На какой-то момент мне становится страшно быть женщиной в чужой стране.

Я отлично владею самозащитой и пятью-шестью видами боевых искусств, палила из пистолета на стрельбище в Небраске и из винтовки – в Кентукки. В сумочке я ношу фонарик, который в случае крайней необходимости можно почти без усилий превратить в тупое ударное орудие, и я готова разделаться, причем по-настоящему, с любым, если моя безопасность окажется под угрозой.

Я бегу не останавливаясь и попутно считаю шаги: двадцать семь, прежде чем те трое полностью не скрываются из виду.

За всю свою «карьеру» я трижды попадала в лапы полиции.

В первый раз, когда мне было семнадцать лет, меня взяли с поличным за воровство в универмаге в Бирмингеме. Сцапавший меня охранник не отпускал мою руку до самого приезда полиции. Они записали мое имя (вымышленное) и адрес (вымышленный), а когда обнаружилось, что я вру, сержант посмотрел мне прямо в глаза и заявил:

– Нехорошо, дорогая, потому как нам придется занести тебя в систему.

Они посадили меня на заднее сиденье патрульной машины и медленно поехали в участок. Я согнулась в три погибели и молчала, слушая, как сидевшие впереди легавые болтали о футболе, о том, что кому жена высказала, как один пожалел, что мало времени уделяет детишкам, а другой все беспокоился об отце. Когда доехали до участка, один предложил:

– Ну что, по чашечке?

– Да неплохо бы, – с удовольствием ответил другой, и с этими словами они вышли из машины, не проверив заднее сиденье, захлопнули двери и отправились на поиски заведения, где можно попить чай, оставив меня сидеть сзади, совершенно забытую и гадающую, что же теперь делать.

В итоге меня обнаружил констебль, вызвал экипаж машины и спросил, что, черт подери, происходит. Те двое понятия не имели. Они припомнили, что их вызывали на кражу в универмаге, но арестовывать там оказалось некого.

– Тогда какого черта она здесь делает? – строго спросил их начальник. – Кто она вообще такая?

Я ответила:

– Эти ребята схватили меня прямо на улице, сцапали и сказали, что станут творить со мной всякие штучки, а я не знаю, за что, они что-то такое болтали, и я подумала, что они, наверное, пьяные.

Затем я разревелась, что с учетом ситуации оказалось совсем нетрудно, и легавые отпустили меня с просьбами не подавать на них в суд.

Во второй раз я попалась, когда меня вычислили по файлообменной сети.

Мне было двадцать четыре года, и я приехала в Милан на неделю высокой моды и кухни. Первое впечатление – вся моя жизнь зависит от того, чтобы произвести хорошее первое впечатление. Когда попытка заканчивается неудачей, я ухожу в сторону, обновляю имидж и делаю второй заход. Хотя первые впечатления, возможно, единственное, что у меня есть, по крайней мере я тренируюсь, пока не добиваюсь нужного.

Милан во время недели высокой моды заполоняют толпы странных людей, встречающихся в совершенно неожиданных местах. Стоит завернуть за угол – и вот они, молодые и не очень, в невероятных туфлях и смешных шляпах, жаждущие увидеть, пока «кто-то, знающий кого-то, кто друг-подруга кого-то» пройдет по красной дорожке. Повсюду модели, но их на удивление трудно узнать на улицах без макияжа, надутых губ и исчезнувшего гламура, когда они просто идут, а не вышагивают походкой от бедра. Это тренировка преображения, которое я твердо решила изучить.

Проникнуть на вечеринку «Дольче и Габбана» после их презентации оказалось легко. Проходишь туда как официантка, а оказавшись внутри, переодеваешься в платье. В тот год носили высокие воротники, короткие юбки, и общим трендом был шотландский узор пополам с футуризмом «Стар трека». Я изучала каждую влиятельную женщину, каждую модель, карабкающуюся вверх по скользкому шесту, и копировала их улыбки и походки, ступня ровно перед ступней, идеально прямая, носок к пятке.

Именно по злому и злорадному капризу я ограбила Сальваторе Риццо, шестидесятидевятилетнего короля мира красоты.

– Жаль, очень жаль, – говорил он, глядя на меня. – Вы могли бы стать кем-то, но не стали, у вас нет примечательного лица, глаз и губ. Если бы вы хотели кем-то стать, то сейчас бы уже стали ею.

Я намеревалась высказать ему все, что думаю, но не стала. Мне было двадцать четыре года, и я училась профессионализму.

– Вот этот набор украшений, – продолжал он, проводя пальцами сначала по золотому с сапфирами кулону на шее у модели, потом по ее ключице, а затем по изгибу руки, – называется «Слезы царицы». Он был на Александре Федоровне, супруге последнего российского императора, в тот день, когда пал Зимний дворец. Вы знаете, сколько он стоит?

Приблизительно шесть миллионов долларов, подумала я, а вслух ответила:

– О, нет! И сколько же?

– Для обычных людей – всего лишь деньги. Для меня – человеческая душа. Девушка, носящая его, не просто красива, она исключительна, она – словно икона, икона того, какой должна быть женщина. Женщины должны быть красивы, они должны быть бриллиантами, мы должны обожествлять их, должны желать их, должны быть желанными ими, мы должны хранить их, холить и лелеять, и в это я верю и за это борюсь. В некотором смысле я феминист, потому что в жизни главное – это женщины. Их красота. И их душа.

Я улыбнулась и прикинула, есть ли у кого-нибудь из внедренных в зал охранников оружие.

В баре модель из Риги, семнадцатилетняя девчонка, прошептала мне на ухо:

– Мне сказали, что надо с ним переспать, но моя подруга месяц назад позволила ему вытворять с ней все, что заблагорассудится, а потом ее отправили домой без гонорара, так что я просто собираюсь работать, все контролировать и забираться на вершину трудным путем.

– А зачем ты всем этим занимаешься? – спросила я.

– Из-за денег, – ответила она. – Если я тут удержусь, то смогу заплатить за обучение в университете, но это нелегко. Это вообще тяжелая жизнь: приходится менять все, что делаешь, все привычки – как ты ешь, как говоришь, как тренируешься, как спишь, как ходишь – все. Но иногда, когда я иду по подиуму, а все на меня таращатся, я чувствую…

– Что чувствуешь?

– Чувствую себя, как… ого-го. Пошли вы все. Я поразительная. Я сильная. Вот что значит одежда, понимаешь? Когда она классная, я больше чувствую себя собой, и ничем меня не возьмешь.

Вот что значит и улыбка тоже, подумала я, сомкнув губы. Я улыбаюсь и не откровенничаю, потому что когда я четко контролирую свои действия, я – даже больше, чем я. Меня ничем не остановишь.

– И что ты хочешь изучать? – спросила я.

– Реконструкцию городских пространств.

– А не моду?

– Моду я уже знаю, – пожала она плечами. – Но я мало знаю о пересадочных узлах общественного транспорта.

На какое-то мгновение моя улыбка становится искренней.

– Тебе надо учиться, – сказала я. – По-моему, это просто великолепная мысль.

Три часа спустя я увидела ее за стойкой в полной отключке. Кто-то что-то подмешал ей в бокал, и трусики на ней оказались порванными. В больнице сказали, что следов проникновения не обнаружено, но администрация на всякий случай позволила ей убраться. Еще через два часа из номера Сальваторе Риццо исчезли «Слезы царицы», взятые женщиной, лица которой никто не мог вспомнить.

Стандартная модель поведения.

Я выставила украденные драгоценности на продажу, согласилась на обмен в одном из венских кафе, приехала, заказала кусочек торта «Захер», а через пять минут уже таращилась на ордер на арест и небольшого роста человека с ранними залысинами, который спросил:

– У вас было пальто?

Я была столь потрясена всей ситуацией, снующими вокруг меня полицейскими и небольшой толпой туристов, с любопытством разглядывавших меня через окна кафе, когда на моих запястьях защелкивали наручники, что сначала совсем не поняла вопроса.

– Что-что?

– Пальто, – терпеливо повторил он. – На улице очень холодно.