— Плевать.

Спрятал глаза за зеркальными стеклами — крепкие, как коньяк, до безумия шкодные. Томас отвесил бы ему подзатыльник или затолкал побыстрей в лимузин, где тонировка на окнах, где мягко гудит кондиционер, обдувая прохладой, где водитель не проронит ни слова, какие бы непотребства не творились в салоне /с ними случается, это же Дилан, а вы как хотели?/..

Томас просто хочет поскорей свалить из-под прицелов камер и сотен пар глаз. Он сейчас, как никто понимает, наверное, как чувствовал себя Кеннеди в Далласе перед тем, как Освальд нажал на курок. Черт, он может поклясться, что ощущает, как по нему ползет чужой взгляд сквозь прицел. Липкий, как какой-то слизняк.

Мурашки вдоль позвонков.

— Успокойся.

Успокоишься, как же. Они и смотрятся, как два идиота — один в спортивных растянутых тренях, второй — в отглаженной рубашечке и костюме от Гуччи. Идеальная парочка, что уж.

Дилан вздыхает, приподнимает очки и подмигивает шаловливо и быстро, а потом опускает руку и просто… просто сплетает их пальцы.

На виду у всего города. Сука.

Приплыли.

Вспышки “Кэнонов” ослепляют. Томасу кажется, он или оглох уже, или вот, прямо сейчас…

— Ты сдурел?

— Успокойся, все под контролем.

Успокойся, успокойся, уймись. Пластинку заело, ага. Зажевало кассету. Так говорили еще в прошлом веке, но… блять…

— Это уже в твиттере, понимаешь? В инсте, тамблере и, бог один знает, где еще… оу, как я мог забыть — в новостях.

— Таков и был план, mon amour.

Если Дилан вбил себе что-то в голову, лучше не спорить. Если Дилан решил рассказать о них всем… что ж, всегда остается шанс, что это воспримут как очередной прикол… или нет.

Если Дилан…

… губы со вкусом лимона и киви. Прохладные пальцы — под рубашкой… тихий рокот мотора и руки, опускающие на сиденье.

До аэропорта — минут сорок езды, если без пробок.

До аэропорта они успеют так много…

========== 36. Томас/Ньют ==========

Четыре года прошло. Четыре года, пять месяцев, восемь дней. Томас помнит, потому что считал. Потому что невозможно забыть тот леденящий ужас, что вползает в нутро, когда самый дорогой человек умирает у тебя на руках. Когда ловишь последний выдох беззвучный, только слабое движение губ, потерянное, больное: “Томми?” Только черная кровь пузырем, только уже холодеющие пальцы в ладони.

… и пустота, что просачивается под кожу, заполняя изнутри, как балласт, подушка безопасности, предохраняя от полной, всеобъемлющей комы… спасающая сознание от коллапса.

“Прости, прости меня, Томми”.

“Ничего, Ньют… ничего…”

— Ты чего такой молчаливый?

Подойдет со спины, утыкаясь носом в затылок. Все такой же щуплый и мелкий, все так же пахнет виноградом и ветром. Все так же щурится на солнце и терпеть не может снег — не привык. А еще так и не вспомнил, где и как жил до Лабиринта и Глэйда.

Впрочем, особо память возвращать не стремился: “Моя жизнь началась, когда та ржавая развалина, именуемая лифтом, притартала тебя в Глэйд, салага…”

— Сегодня рано темнеет, — брякнет Томас совсем невпопад, надеясь, что Ньют не поймет его мысли, не сегодня, потому что канун Рождества, он не уверен, но девчонки сказали — самый важный праздник из той, прежней жизни. До Вспышки.

А еще сегодня за окнами густой снег, Бренда притащила им кривобоких имбирных пряников: сама испекла, Томас до сих пор не уверен, что это слишком съедобно.

У Ньюта так часто мерзнут ноги и руки, и Томас выдерживает целую битву прежде, чем убедит натянуть разноцветные носки — пушистые и колючие. Еще одно произведение женской половины общины. Томас боится, что это — одно из последствий… болезни, что усугубляется, когда за окном холодает, и белый снег ровным слоем засыпает почти погибшую, почти мертвую землю.

Не думать об этом, не думать… не думать… Просто греть дыханием его пальцы, растирать ладонями его ступни, просто прижимать так близко, как можно… чтобы ни дюйма между телами… ни зазора…

…

Минхо сегодня сварил отменный глинтвейн, бухнув туда слишком много гвоздики /и где он ее раздобыл?/ Так, что светлая до прозрачности кожа Ньюта — тонкая, как пергамент, позже пошла аляпистыми алыми кляксами… Томас ничего забавнее в жизни не видел, а Ньют психовал на смешки и ворчал, что “из-за вас теперь пестрый, как леопард”. Кто вообще это? Можно подумать, эти странные звери табунами в Лабиринте водились, или позже — в Жаровне, да и вообще…

— Томми, ты опять начинаешь? Не надо.

Ньют не любит — ненавидит вспоминать ту страшную ночь, когда удалось спасти Минхо и других имунов из подвалов ПОРОКа, когда сам почти лишил себя жизни /пистолет у виска, нож — по рукоятку в груди/, лишь бы не навредить… не ему. Та самая ночь, на исходе которой Томас решил, что жизнь уже позади, когда осталась последняя цель — добить уцелевших врагов, а потом… а потом — за ним, следом. За Ньютом.

Томас знает, что не сумеет забыть.

— Я думал, ты умер. Ты… не дышал, и я хотел… лечь там, с тобой рядом. Не мог остановиться и задуматься хоть на минуту, если бы… меня б засосало этим отчаянием. Ньют, ты не знаешь, каково это, когда…

… когда жизнь крошится в руках, рассыпаясь в стеклянную пыль.

Касание губ к щеке и дыхание, что отдает виноградом, имбирем и корицей.

— Ну, значит тебе повезло, ведь Бренда успела, ведь я себя до конца не добил, хотя ты подумал иначе и умчался в пылающий заревом закат эдаким орудием мести. Повезло, что сохранил ту единственную дозу вакцины, что вернула мне — меня…

повезло. повезло. повезло.

Томас ведь даже не думал, не смел и мечтать, что сыворотка еще… пригодится.

Вакцина, что уничтожила вирус, очистила кровь. Вот только на запястьях и шее Ньюта навсегда остались рубцы, не очень заметные глазу, но стоит коснуться губами… Ньют обычно вздрагивает и пытается отодвинуться, щеку грызет изнутри и пальцы до боли сжимает. Считает, что меченый, прокаженный, ущербный. Томас обычно сгребет в охапку и целует, куда получается дотянуться…

— Главное, что все теперь хорошо.

Они приплыли в Тихую гавань, они построили дом, они научились жить спокойно, никуда не спеша. Им больше не нужно бежать, торопиться, спасаться. Им больше не нужно так бояться… опоздать, не успеть… потерять, умереть.

Он — Томас, может навсегда отпустить этот страх, что что-то пойдет не так, что вирус вернется и опять впрыснет безумие в разум Ньюта, оплетет черной сеткой запястья и шею, переползет на лицо, затягивая клейким и липким глаза. Глаза, что глубже и чище той заводи в их лагуне. Прозрачней, чем небо над Глэйдом на самом рассвете.

Вирус, что вновь з а б е р е т .

— Ты думаешь слишком громко, Томми. Не надо, не вороши. Все уже позади, насовсем. Все закончилось, слышишь? Тем более, праздник сегодня, мы заслужили немного веселья — т_ы заслужил.

Говорят, когда-то на Рождество в домах ставили настоящие елки, украшали их огоньками и цветными шарами, вешали на пушистые лапы сахарные трости и крошечных человечков из разноцветной ваты. Говорят, раньше был особый ритуал по вручению подарков, а еще в этот день готовили какие-то специальные блюда…

Рассказывают так много всего, может, врут. Ведь книг о том, что было когда-то, совсем не осталось. Последний город пал, и руины пылали, и огонь жрал последнее, не щадя ничего. Томас видел своими глазами, как последний оплот цивилизации канул в небытие.

Наплевать. Теперь у них вся жизнь впереди. Они придумают новые традиции и новые блюда, другие обряды и смыслы. Они напишут новые книги и поднимут из руин города. Они смогут так много — после всего, через что прошли вместе. Рука об руку. До конца. Они с нуля создадут новый мир — друг для друга.

Через жизнь, через смерть, по руинам.

*

— Мне кажется, Минхо положил глаз на Бренду.

— Еще скажи, что ревнуешь…

— Как был несмышленым салагой, так и остался. Разве что рожа обросла, как наждачка…

И откуда он берет все эти слова, если не помнит тот, прошлый мир? Непонятно.